Нет, эта беда не грозила Илье Авраменко: запасы душевной энергии были неисчерпаемы в нем. Но подкралась старость, а с ней и болезни — тихие, вкрадчивые.
— Вот вроде бы и ничего особенно не болит, — признавался поэт, лежа на кушетке, — да все что-то не можется… Урывками готовлю двухтомник к своему семидесятилетию…
…Однажды, словно бы в недобром предчувствии, я вышел на лестничную площадку. Обитая клеенчатая дверь в квартиру соседа была распахнута с каким-то пугающим гостеприимством. В конце темного коридора мелькнул белый халат врача. Затем донесся настойчивый голос:
— Илья Корнильевич, вы меня слышите?.. Вы слышите меня, Илья Корнильевич?..
Я кинулся в коридор… Около двери в спальню лежал на полу Авраменко с бледным лицом, голый по грудь, весь исколотый шприцами, уже бездыханный, а над ним склонялся молодой, в белой шапочке врач…
Увы, дыхание не вернулось к Илье Корнильевичу.
Конечно же это величайшая несправедливость природы, когда поэт, обретающий второе дыхание в творчестве, не может его обрести как человек в свой смертный час. Лишь одно смягчает боль утраты: открыв книгу стихотворений Ильи Авраменко, ты вновь ощущаешь мощное, неиссякаемое дыхание его честной и активной поэзии. И ты сам уже дышишь глубже, радостнее на любых жизненных путях и перепутьях, даже посреди ожесточенных «ветров ревущих»; ты не отворачиваешься от них малодушно, но встаешь к ним лицом.
ДЕНЬ ЗА ДНЕМ…
Каждая дорога сулит неожиданные встречи.
Только отъехали от Ленинграда — из соседнего купе выходит Георгий Константинович Холопов.
Оказывается, тоже едет в Крым, в ялтинский Дом творчества.
Давно я не видел Георгия Константиновича. Вроде бы огрузнел — семидесятилетие накатывает, не шутка! В серых глазах какая-то дымчатая, застоялая усталость. Не хочется докучать ему, главному редактору «Звезды», разговорами на сугубо литературные темы, А он вдруг пытливо, профессионально:
— Над чем будете работать?
Отвечаю и, в свою очередь, любопытствую о его творческих намерениях.
— А я постараюсь написать воспоминания о прозаике Вадиме Андрееве, сыне Леонида Андреева. И возможно, приступлю наконец-то к повести, которую обдумываю лет сорок.
— Как! — невольно вырывается у меня. — Целых сорок лет?
Медленно-тягостный кивок лобастой головы в поредевших седых волосах:
— Да, около сорока…
Слово за слово — и разговорились мы с досужей откровенностью «дорожных людей»…
Утро. Пасмурная теплынь после морозно-солнечного Ленинграда.
За Тулой — лоскутья снега среди черно выпирающей, дышащей земли. Мутно-усталые, притихшие после половодья реки.