Знаменитость

– А для твоих так называемых друзей не будет иметь никакого значения – подписал ты здесь что-то или не подписал. Стоит им узнать о самом факте твоего посещения нашего здания – и они тебя моментально запишут в «стукачи». Стоит только им намекнуть об этом, – со значением подчеркнул он.

И почему-то именно сама интонация вдруг напомнила мне другую его неброскую фразу. «Разберемся и с этим уголовником. Как только справимся с песенным подпольем. И его очередь настанет». Может быть в этом отгадка – почему они его не трогают? Неужели, Бес тоже играет для них какую-то роль, он тоже маленькое звено большой операции?

– А Бес такую бумагу вам подписал? – спросил я, обернувшись. – Поэтому вы его трогать не хотите до поры до времени?..

– А вот это уже не твое дело, – отрезал Соколов. – И напоминаю, все, о чем мы сегодня говорили в этом кабинете – не разглашается. В твоих же интересах, – добавил он уже с неприкрытой угрозой.

Когда я шел обратно по коридору, паркетный пол расплывался у меня в глазах. Коленки подло дрожали. Как недавно в Одессе на мокрой крыше. Но только выхода теперь я не видел. Впереди маячила тюрьма или предательство.

Но и это оказался еще не последний сюрприз в здании КГБ. Я уже сдал пропуск и прошел вахту, когда нос к носу столкнулся с мясистым Василичем. Он стоял у окошка в вестибюле бюро пропусков. Вид у подпольного продюсера был перепуганный и донельзя озабоченный.

– Сережа! – вылупил глаза, при виде меня, Василич.

Прятаться от него было поздно. «Стоит так называемым друзьям узнать, что ты был у нас – и тебя запишут в «стукачи», – только что брошенная фраза немедленно воплощалась в жизнь. Кгбшнику даже не будет нужды сообщать или намекать Алеше обо мне. Василич без всяких намеков раззвонить по всему Питеру.

– И тебя Сережа вызвали? – забормотал Василич, вплотную приблизившись ко мне с бумажкой пропуска в толстых пальцах. – Это ужас какой-то! Мне говорят – вышел тайный приказ – сажать всех коллекционеров, кто блатные песни записывал, представляешь?! Тюрьмой грозят! И за что? За песенное творчество?.. И тебя, значит, тоже таскать начали! Тебя-то за что?..

Я неопределенно пожал плечами.

– Сережа, ты только никому не говори, что меня здесь видел. Ладно? – вполголоса забормотал Василич, с опаской посматривая на дежурного офицера, который, стоя на вахте, изредка поглядывал на нас. – Я тебя очень прошу! Договорились? – щеки его жалобно тряслись.

Я снова кивнул. Василич уже сделал шаг по направлению к вахте, но все-таки отпрянул назад и опять схватил меня за рукав. Его нерешительность на этом пороге была мне теперь очень даже понятна.

– Сережа, а что ты в Питере делаешь? Я слышал, вы с Алешей сейчас в Гатчине у твоего друга обитаете?

– Пленку магнитофонную приехал купить, – я сказал правду от неожиданности. Это был шок! Оказывается, даже Василич великолепно осведомлен о нашем тайном убежище.

– Пленку ты сейчас в Питере не купишь, – назидательно заявил подпольный продюсер. – Ты приезжай ко мне завтра, выделю из своих неприкосновенных запасов пятисотметровку «BASF»… Я ведь не враг, поверь, очень хорошо всегда к тебе относился, – его дряблые щеки дрогнули, словно растрогавшийся продюсер готов пустить слезу. Он как-то резко постарел за эти недели.

– Откуда вы узнали про Гатчину? – спросил я настороженно.

– Так Евка Томашевская, стерва, все знает. Ей же твой приятель каждый день по два раза названивает утром и вечером. Это любовь! Клянусь – истинная любовь… Я одного боюсь – Бес очень интересовался, где вы с Алешей свой альбом писать собрались. Я-то молчу, как партизан! – он даже мелко перекрестился. – А за Евку не ручаюсь. У нее какие-то шашни с Бесом. Как бы она вас не выдала. Не со зла я имею в виду, а по женской глупости… Он ведь вас ищет!

24

Я пулей вылетел из дверей дома на Литейном. Меня душило бешенство. Недавней вялости и жалости к себе – как не бывало. Я мог бы сейчас порвать кого-нибудь. Буквально зубами порвать. За всю человеческую подлость и глупость, которая свалилась на меня в последние часы.

Навстречу бежала Старкова. Он простояла неподалеку от дверей все эти два часа – время, которое я не успел даже заметить.

– Я уже беспокоиться начала! Почему так долго? – спрашивала она, заглядывая в лицо и прижимаясь ко мне.

На улице начало темнеть. Все-таки октябрь – не июнь. С Невы дул злобный ветер, он носился вдоль каналов, стиснутый в узкие каменные ложбины старинных улиц и метался, сырым холодом между старинных зданий.

– Пошли отсюда! – скомандовал я Старковой. – Скорее на вокзал! Хотя нет, – сообразил я. – Сначала надо позвонить кое-кому, предупредить и сказать пару ласковых!

В ближайшем почтовом отделении кабина междугороднего телефона на удивление оказалась не занята. Я заказал разговор с Гатчиной и мы со Старковой втиснулись в кабинку вдвоем.

– Гатчину разговор заказывали? – гнусаво поинтересовалась в трубке телефонистка. – Соединяю!