Знаменитые авантюристы XVIII века

Калиостро с торжеством представил этот слиток своей публике, по-видимому, все еще веровавшей в него (кроме скептика Мошчинского). Он объявил, что это не серебро и не золото, а нечто среднее, чему он давал название мнимого философского золота. Предстояло превратить его в настоящее золото. С этою целью он облил измельченное в порошок серебро азотной кислой и выпалил ее; эту операцию он называл первым возгоном; потом остаток вновь был облит тою же кислотою, и последовал второй возгон; затем в таком же порядке должно было произвести еще шесть обработок, а всего — восемь. После седьмой парки с кислотою, по словам Калиостро, должно было получиться красное вещество, способное превращать ртуть в философское серебро, а после восьмой — чистое золото. Оставалось только все это проделать, и верующие ученики терпеливо ждали конца операций. Но Калиостро не спешил, он все старался держать публику на первых возгонах, приводя совершенно достаточные доводы, объяснявшие задержку в ходе операции. Надо полагать, что публика скучала в ожидании первой порции золота, и, чтобы ее развлечь, Калиостро предложил показать ей самого великого кофта, главу древнеегипетского масонства, который должен был явиться перед публикою по его вызову. Для этого был назначен особый сеанс. Перед зрителями в самом деле внезапно предстала какая-то плотная фигура с совершенно белыми длинными волосами, с чалмою на голове, разумеется, в древнем восточном костюме — длинной белой хламиде. Эта фигура задала присутствовавшим вопрос, кого они видят перед собою. Мошчинский тотчас ответил, что видит перед собою переодетого Калиостро; он ясно различил переодетого шарлатана рассмотрел на нем и парик, и привязную бороду, и только дивился безграничной наглости самозванного графа, решившегося надувать публику столь наивными штуками. Услыхав свое имя, кофт немедленно погасил две свечи, слабо освещавшие его фигуру; в комнате воцарилась тьма, и в этой тьме зрители могли слышать, как он снимал с себя свою мантию и другие принадлежности переодеванья.

Между тем золото все варилось да варилось и все никак не сваривалось. Калиостро, очевидно, с большими усилиями придумывал всевозможные предлоги для объяснения этого замедления. Глазною препоною служили, конечно, козни дьявола; кудесник даже предупреждал ожидавших, что враг рода человеческого может явиться перед ними в образе черной собаки или кошки; он даже принимал особые меры, чтобы эта кошка не проникла в печь, где шла варка золота, загораживая ее магическими заслонками.

Но, наконец, все ухищрения были истощены, и надо было просто-напросто удалиться подобру-поздорову. В один прекрасный день он объявил, что ему надо куда-то съездить, дал тщательные наставления, как следить за посудиною с варящимся золотом, и уехал, и больше, конечно, не возвращался. Так рассказывается конец его похождений в брошюре Мошчинского. Несколько иное повествуется в других источниках. Утверждают именно, что приютивший у себя Калиостро граф П. (Понинский?), человек суеверный, слепо веривший в чародейство, прельстился обещанием Калиостро — дать ему приворотное зелье и вообще устроить так, что граф завоюет сердце какой-то красавицы, за которою он долго и тщетно ухаживал. Калиостро долгое время водил влюбленного магната, пока не вывел его из терпения; тогда тот выгнал его из своего дома, а затем настоял и на его изгнании из пределов Польши.

Из Варшавы Калиостро отправился вновь на запад Европы. Он устремлялся, собственно, во Францию; наверное, он осведомился о том, что там в это время свирепствовала мода на животный магнетизм, и хотел воспользоваться таким общественным настроением, т. е. повышенным стремлением публики к чудесному. Между тем он, быть может, еще и не знал, какая ему предшествовала повсюду слава. Его путешествие, сравнительно скромное в пределах Германии, по мере приближения к Франции превращалось в настоящее триумфальное шествие. В Страсбурге, например, население устроило ему чуть не царскую встречу, так что он расчувствовался и даже прожил некоторое время в этом городе, найдя небесполезным упрочить свою популярность и будучи уверен, что из Страсбурга вести о нем живо перенесутся в Париж и подготовят ему там такую же восторженную встречу. Но въезд его в Страсбург ознаменовался сценою, которая могла бы сразу подорвать добрую часть его славы, если бы он не нашелся в самый драматический момент и не отклонил грозу.