Знаменитые писатели Запада. 55 портретов

…Но вот настиг решетки свет.
По стенам их гоня,
Вцепились прутья в потолок
Над койкой у меня:
Опять зажег жестокий бог
Над миром пламя дня…

И в сердце каждого из нас
Надежда умерла…
И оставалось только ждать,
Что знак нам будет дан,
Мы смолкли, словно берега,
Одетые в туман,
Но в каждом сердце глухо бил
Безумец барабан…

Примечательно, что бывший эгоцентрик не пишет о своих индивидуальных страданиях, не выпячивает свое «я», а все растворяет в слове «мы».

Тюремная исповедь озаглавлена словами католической молитвы «De profundis Clamavi» («Из бездны взываю…» — лат.). Уайльд не оправдывал себя, с горечью констатировал, что «гениальности часто сопутствуют страшные извращения страстей и желаний». Эволюция во взглядах: раньше «наслаждения», теперь — «извращения».

В тюрьме Уайльд начал терять слух и зрение. Он пережил минуты страшного отчаяния: «Ужас смерти, который я здесь испытываю, меркнет перед ужасом жизни». За несколько месяцев до того, как покинуть Редингскую тюрьму, он писал Роберту Россу: «Даже если я выберусь из этой отвратительной ямы, меня ждет жизнь парии — жизнь в бесчестье, нужде и всеобщем презрении».

Оскар Уайльд вышел на свободу больным, сломленным и опустошенным человеком. Он понимал, что в Англии ему нет места, и начинается трехгодичное скитание по Европе. Отверженный попытался найти пристанище на Капри, куда сбежал после скандала молодой лорд Альфред. Он искал участия и тепла, но Бози в основном интересовали лишь деньги. Еще в тюрьме Уайльд получил от него письмо, в котором были такие слова: «Когда вы не на пьедестале, вы никому не интересны…» Ну, а вышедший из тюрьмы Уайльд был еще дальше от пьедестала.

Жена оставила Уайльду деньги, но при условии, что он не будет докучать ни ей, ни двум их детям — сыновьям Сирилу и Вивиану. Но «откупные» кончились, опять же Бози помог их быстро промотать. Закончила жизненный свой путь и Констанс. Она умерла в Генуе. Когда Уайльд пришел на ее могилу, то с горечью прочитал на надгробной плите не свою фамилию, а ее девичью: Ллойд. Это означало, что она навечно отреклась от своего непутевого мужа.

В начале весны 1899 года Уайльд сообщает Роберту Россу о своем посещении кладбища в Генуе: «…Невыносимо тяжело было увидеть ее имя, высеченное на камне, — фамилия, данная ей мною, конечно, не упомянута, просто „Констанс-Мэри, дочь Хораса Ллойда, адвоката“ и строфа из „Откровения“. Я положил на могилу букет цветов. Я был потрясен до глубины души — но меня не оставляло сознание бесполезности всех сожалений. Ничто не могло произойти иначе, и жизнь — страшная вещь…»

Да, «жизнь — страшная вещь». Оскар Уайльд практически потерял все. Остались только воспоминания, тоска и одиночество. И еще — нищета. «Трагедия моей жизни стала безобразной, — писал он Андре Жиду. — Страдания можно, пожалуй, даже должно терпеть, но бедность, нищета — вот что страшно. Это пятнает душу».

Однажды Уайльд подошел к оперной певице Нелли Мельба, с которой когда-то был знаком и которую прозвал «королевой весны». От былой славы и красоты писателя ничего не осталось, и она его не узнала. Тогда Уайльд решил напомнить о себе: «Я Оскар Уайльд, и я собираюсь сделать ужасную вещь — попросить у вас денег». Вот в какую бездну был низвергнут некогда кумир и идол публики.

Одно время писатель живет в заброшенной деревушке под именем Себастьяна Мельмота, отверженный и всеми забытый. Затем перебирается в Париж, в Латинский квартал. В письме к друзьям (к оставшимся друзьям) он бодрится: «Во Франции я нашел восхитительное убежище, приняли меня с симпатией, могу сказать, радушно. Эта страна стала матерью для всех современных художников, она всегда утешает, а порой и исцеляет строптивых сыновей…»

Однако Уайльд никак не исцелился от своей горячей привязанности к лорду Альфреду. 23 сентября 1897 года в письме к Реджинальдо Тернеру Оскар Уайльд пишет:

«Роман мой, конечно, трагичен, но от этого он не перестает быть романом, и Бози любит меня страстно, любит так, как он никого больше не любит и не полюбит никогда, и без него моя жизнь была бы кошмаром…»

Нет, положительно Оскар Уайльд никак не мог избавиться от своей навязчивой иллюзии — якобы любви Бози. В марте 1898 года он писал Россу: