Знаменитые шпионы XX века

Уайтон Чамберс — Элджер Хисс, и между ними можно было бы провести прямую параллель. Хисс был чистокровный американец, как и Одзаки был чистокровным японцем. Оба — выходцы из хороших семей и являли собой образцы респектабельного среднего класса — того самого класса, который поставлял стране хороших государственных служащих и карьерных дипломатов. Зорге и Чамберс также происходили из хороших семей, но рано окунулись в гущу коммунистического движения, прошли все его грязные и богемные этапы, были активистами, равно как и теоретиками. И оба были жадными до книг и учения. И если бы эти две команды перетасовать, они могли бы удачнее разделиться на пары. Подобно Хиссу, Зорге так и остался убежденным и нера-скаявшимся ленинистом в период ареста, следствия и суда. Тогда как Одзаки, подобно Чамберсу, начал, похоже, осознавать зло, которое он причинил. На пороге смерти он обрел свою душу. Но произошел ли этот перелом по его собственной воле — вопрос открытый, об этом можно только догадываться. Он был, конечно, более чувствительным, более тонким и впечатлительным, более искренним человеком в связке Зорге—Одзаки. . .

В период между 1932 и 1934 годами, когда Одзаки покинул Шанхай и вернулся в Токио и до его новой встречи с Зорге и вступлением в его организацию, он успел стать широко известным как талантливый журналист и специалист по китайским делам. Его статьи в «Chuo Koron» (Central Review) всеми воспринимались как «авторитетные». Втайне, под своим шанхайским псевдонимом «Сирокава Жиро» он переводил книгу Агнес Смедли «Дочь земли» на японский — мисс Смедли предоставила ему права на японские издания всех ее книг — и в конечном итоге опубликовал ее за свой счет. Под его собственным именем вышло пять книг о Китае. Последняя, опубликованная в 1941 году, называлась «Противостояние великих держав в Китае». Хотя Одзаки был страстно предан делу коммунизма, он умело скрывал свои истинные убеждения и так хорошо вел дела, что проницательная и дотошная японская полиция ни разу не заподозрила его.

Зорге захватил с собой в Японию не только свою опытность в методологии шпионажа, но и глубокий интерес к стране и ясное понимание, что лучший шпион не тот, кто самый хитрый, но тот, кто самый трудолюбивый. В период между 1932 и 1935 годами его миссия состояла не столько в том, чтобы добыть как можно больше секретной информации, сколько в том, чтобы узнать как можно больше о стране. И возможно, самые необычные страницы в его признании это те, где он описывает свои ранние занятия в Токио.

«В момент моего ареста полиция обнаружила у меня в доме около 800—1000 книг, что привело полицейских в сильное раз-

дражение. Большая часть этих книг была на японском языке. Собирая свою библиотеку, я приобретал любые изданные на иностранных языках оригинальные японские работы, какие только мог достать, а также лучшие из написанных иностранцами книг о Японии и лучшие переводы основных японских работ. И все эти научные труды были систематически проштудированы.

Это была отправная точка для ответа на простой вопрос: как постичь современные японские экономические и политические проблемы. Я очень внимательно изучал аграрные вопросы, потом перешел к малой индустрии, крупной промышленности и, наконец, к тяжелой индустрии. . . После такого штудирования случайная политическая сцена может сказать сведущему в японской истории человеку намного больше, чем обычному чужестранцу... Кроме книг из моей домашней библиотеки я пользовался библиотекой германского посольства и личной библиотекой германского посла...

Но мое изучение Японии не ограничивалось лишь тем, что можно было почерпнуть из книг и журналов. Здесь, во-первых, я должен упомянуть о своих встречах с Одзаки и Мияги, на которых мы не ограничивались лишь обменом и простым обсуждением информации. Зачастую какие-то настоящие и безотлагательные проблемы заставляли обращаться к подобным феноменам в другой стране. . . или углубляться в японскую историю. И в этом отношении мои встречи с Одзаки не имели цены из-за его необычайно широких познаний в области японской и зарубежной истории и политики. . . Я приобрел ясное понимание исключительного положения японской армии в государстве, так же как и природы императорских советников или Генро [ старейшин] , которые занимались толкованием законов. . . Более того, я никогда не сумел бы понять японское искусство без помощи Мияги. Наши встречи часто происходили на выставках и в музеях, и не было ничего необычного, если мы от интеллектуальных и политических обсуждений, под воздействием окружающей обстановки переходили к беседам о японском или китайском искусстве».