Знаменитые случаи из практики

Я полностью сознаю, что психоаналитику нужно немало такта и чувства меры каждый раз, когда в ходе своей работы он выходит за рамки типических интерпретаций, и что его слушатели и читатели будут понимать его настолько, насколько им позволит их собственная осведомлённость в технике анализа. И что, поэтому, у него есть веские причины остерегаться ситуации, когда демонстрация проницательности с его стороны может повлечь снижение точности и достоверности полученных им результатов. Поэтому вполне естественно, что один аналитик будет в большей степени руководствоваться осторожностью, тогда как другой будет больше доверять своей смелости. Невозможно будет определить рамки оправданной интерпретации до проведения большого числа экспериментов, и пока данный предмет изысканий не станет более изучен. В работе над случаем Шребера я держался тактики сдержанности, навязанной мне тем обстоятельством, что чрезвычайно сильное сопротивление публикации его Мемуаров утаило от нас значительную часть материалов -- часть, которая возможно, содержала особо важную информацию о его болезни (“Когда мы изучаем содержание этого документа”, -- пишет д-р Вебер в своём рапорте, “и задумываемся над многочисленными признаниями в отношении самого себя и посторонних, которые там содержатся, когда мы видим бесстыдную манеру, в которой описываются ситуации и события весьма деликатного характера, и в самом деле, в эстетическом отношении, совершенно невозможные, когда мы видим его использование самых грубых и оскорбительных выражений и так далее, мы совершенно не в состоянии понять, как человек, во всех остальных ситуациях отличающийся своим тактом и утончённостью, может желать сделать столь компрометирующий для себя в глазах общества шаг, если мы только не примем в расчёт тот факт, что...” и так далее (402) Разумеется, вряд и можно ожидать, что история болезни, направленная на изображение повреждённого рассудка и его попыток восстановить себя, может отличаться “сдержанностью” и “эстетическими” достоинствами) . Так, например, третья глава начинается с такого многообещающего заявления: ”Теперь я приступаю к описанию некоторых событий, произошедших с другими членами нашей семьи и которые, возможно, связаны с душеубийством, о котором я заявляю; так как, в любом случае, в них есть нечто своеобразное, нечто не вполне объяснимое с точки зрения обычного человека.”(33) Но следующее предложение, одновременно являющееся последним предложением в главе, гласит: “Остальная часть этой главы не допущена в печать как непригодная для публикации.“ Таким образом, мне придётся ограничиться попыткой сколько-нибудь точно соотнести ядро системы фантазий с обычными человеческими мотивами.

С этой целью я теперь приведу ещё один небольшой фрагмент истории болезни, которому не придано нужного значения в отчётах, хотя сам пациент сделал всё возможное, чтобы привлечь к нему внимание. Речь идёт об отношениях Шребера с его первым врачом, Профессором Тайного совета Флехьсигом из Лейпцига.

Как нам уже известно, болезнь Шребера сперва приняла форму фантазий о преследовании и сохраняла эту форму вплоть до переломного момента болезни ( до момента его “примирения”). С этого момента преследование постепенно переставало казаться невыносимым, и постыдные цели, вначале скрывавшиеся за кастрацией, которой ему грозили, постепенно заменялись целью, соответствовавшей Мировому порядку. Но первым автором всех этих актов преследования был Флехьсиг, и он же остаётся подстрекателем этих планов на протяжении всей болезни (“Даже теперь эти голоса, которые говорят со мной, кричат мне ваше имя сотни раз в день. Они называют вас в некоторых часто повторяющихся ситуациях, и в особенности, как нанесшего первое перенесённое мною увечье. И тем не менее, отношения, существовавшие между нами некоторое время, отошли, по крайней мере для меня, на задний план; так что сам я вряд ли имел бы причины постоянно вспоминать вас, а тем более вспоминать связанные с вами чувства негодования.” (“Открытое Письмо к Профессору Флехьсигу”)) .