Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы

— Девки нигде никогда не теряются. Жизнь идет, — вглядывается в оконце и Мамлота. Потом поглаживает Михася по косматой голове, будто хочет причесать. — А что касается сапогов, так я могу тебе свои отдать. Хотя они и не новые. Я все равно, ты видишь, только один сапог сейчас ношу. Когда еще заживет моя нога. А там зима будет. Я, наверно, валенки надену.

— Не надо мне, ничего не надо, — вытаскивает из-под топчана мешок Михась. В мешке у него — еще мешочек и полотенце. Он с вдруг вспыхнувшим ожесточением хлопает себя полотенцем по плечу. — Когда кончится война и если мы правда взойдем в Берлин, как обещает Казаков, я у самого Гитлера сапоги отыму. Пусть, зараза, босый ходит.

— Значит, ты что, в живых его предполагаешь оставить?

— Кого это?

— Ну, Гитлера.

— А-а... Там будет видно, — достает из мешочка, похожего на кисет, зубную щетку Михась. — До конца войны далеко. Может, он еще и нас в живых не оставит.

— Настроение, я гляжу, у тебя зыбкое, Михасик.

Плащ-палатка, заменяющая дверь, шевелится, отодвигается.

В землянку впрыгивает тоненькая, рыженькая, с косичками девушка.

— Михась, ты где? Ах, вот ты!.. Доброе утречко, Константин Савельич, кивает девушка Мамлоте. — Так вот, Михась, твои документы. Это, смотри, даже с твоей фотокарточкой — постоянное удостоверение. А это тебе пропуск: аус... аусвайс.

— Сама как следует не можешь выговорить, — наклонившись над тазом, чистит зубы Михась под жестяным умывальником. — А писала их, конечно, тоже ты, Клавка?

— А кто же, — смеется девушка. — Но бланки эти настоящие, немецкие. Из немецкой типографии. Вот тут маленькими буковками, смотри, напечатано: город Лейпциг. Мы их в Мальцеве взяли, когда громили комендатуру. Это подлинные бланки.

— Подлинные, — хмурится Михась. — Немцы, наверно, после того их уже десять раз переменили, эти бланки. А печать кто ставил? Конечно, Гришка Бумбер?

— А кто же?

Мамлота осматривает документы.

— Печать... дерьмовая. Но это ничего. Ты, Михасик, ее вот так большим пальцем прикрывай, если в случае чего придется показывать. А бланки, она правильно говорит, настоящие. Я сам по таким еще неделю назад ходил. И немцам показывал. А печать прикрывал. Правда, мне аусвайс Наташа писала.

— Вот в том-то и дело, что Наташа, — прячет документы за пазуху Михась. — По Наташиным аусвайсам я без разговора хоть в Берлин пойду. Она же немецкий язык преподавала.

— А я не преподавала, но, может, еще буду преподавать, — смеется Клавка. И заверяет: — Я их в точности с Наташиных переписываю. Буква в букву. И где немецкий текст и где русский. Никто покамест не жаловался. На печать, верно, кое-кто обижается. Но это от меня не зависит... Ой, какое у тебя грязное полотенце! Как не стыдно! Кавалер! Дай постираю.

— Ладно. Обойдемся. Ты документы получше пиши.

Из-за плащ-палатки в землянку просовывается бородатая голова:

— Ну, где у вас этот хлопец, которого надо отвезть? Готовый он или нет? Ждать больше не могу.

— Сейчас выйдет, — отвечает Мамлота. И говорит Михасю: — Вон тебя уже экипаж ожидает. Очень надежный мужик. У немцев служит. Я его знаю. Ездил с ним.

Михась садится на корточки, укладывает в мешок полотенце, хлеб, кусок сала, несколько вареных картофелин, приготовленных, видимо, еще с вечера, и смотрит на Мамлоту:

— Как считаешь, взять с собой гранаты?

— Не стоит. Лишняя и вроде как бы опасная обуза.

— А пистолет?

— Ну это тем более. Казаков вообще-то, ты знаешь, не запрещает, но, как говорится, не рекомендует в таких случаях. Вдруг тебя остановят, начнут обыскивать. Не советую.

— Нет, нет, пусть он возьмет с собой хотя бы гранату, — вмешивается в разговор Клавка. Все еще она почему-то не ушла, хотя и Мамлота и Михась больше не замечают ее. Но она уселась на топчан и, минуту назад веселая, теперь, по-старушечьи пригорюнившись, неотрывно смотрит, как Михась собирается в дорогу. Вот он надевает ворсистую теплую кепку. — Я тебе говорю, возьми с собой хотя бы гранату, — осторожно трогает она его сзади за рукав стеганки. — Там у Жухаловичей на каждом шагу немцы. Возьми или гранату, или пистолет.

— А ты-то еще чего? — наконец оглядывается на нее Михась.

— Похоже как жена, — смеется Мамлота. — Или у вас, между вами что-нибудь такое?

— Я сам не знаю, чего она, — пожимает плечом Михась. — Пришла, принесла документы — и вдруг, пожалуйста, уселась.

— Я могу и уйти, — вспыхивает Клавка.

И уходит.

— Все-таки, я замечаю, Михась, ты не в духе, — морщится Мамлота, когда они поднимаются из землянки. — Может, тебе правда сегодня не ходить? Знаешь, как Казаков говорит. Если коммунист или вот, как ты, комсомолец идет на задание, у него всегда должно быть хорошее настроение. Чтобы все люди это видели и верили, что победа обязательно будет за нами. А ты сегодня какой-то вялый. Я тебя не узнаю.

— Нисколько я не вялый, — слабо протестует Михась. — Я просто позавчера не выспался и вчера тоже. И сегодня, как опять вспомню ту женщину, Софью Казимировну, у меня прямо все внутри...