Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы

— Ну вот про это я могу рассказать, — чему-то заранее радуется Михась. — Это такой парень. Это такой замечательный парень, что про него даже стих можно составить. И может, когда-нибудь составят. Или стих, или рассказ. Вы знаете, что он сделал? Он был раненый красноармеец. У него в сорок первом году во время боя была перебита нога. Он не мог ходить. Больше ползал. А так он вполне здоровый. Поэтому его подобрала одна женщина. Вдова. Подобрала и приписала к себе в своей деревне. Как мужа. Немцы тогда, в сорок первом году, это разрешали. Или просто не обращали внимания. Поскольку им казалось, что война скоро кончится и победа полная будет у них. Так что им нечего было опасаться. Словом, они так считали.

— А сейчас, ты думаешь, как они считают? — усмехается Василий Егорович. — Чья, они считают, будет победа?

— Ну, сейчас, я думаю, они стали лучше соображать. Уже не такие нахальные. Но я хочу про Лаврушку. Он, хромой, жил при своей вдове. Делал все, что она требовала, по домашности. И даже стал услужать немцам, которые стояли в той деревне. Ухаживал за ихними лошадьми, хвалил ихнюю технику, ругал, конечно, своих же, русских, Красную Армию. И так далее. Говорил, что ни за что бы не пошел в солдаты, если б знал, что у немцев такая сила и с ними заодно против нас многие другие державы. И так далее. За это за все и особенно за любовь к лошадям его очень хвалил немецкий комендант гарнизона Ганс Губерман. И только жалел комендант, что Лаврушка — хромой. «Не был бы ты хромой, — говорил он, — я бы определил тебя в полицию, на хорошую должность». А Лаврушка только смеялся. Куда, мол, мне еще в полицию, я, мол, и так-то еле хожу. Нога плохо заживает... Вы слушаете, Василий Егорович?

— Слушаю я, слушаю. Давай скорее, — отозвался Бугреев, занятый, должно быть, своими мыслями. — Нам сейчас тут сворачивать налево, крутой спуск. Тележку держите получше. Ты, Феликс, не зевай!

— Я не зеваю, я слушаю, — обиделся Феликс. И поправил сползавшие с плеча клещи.

— А в той деревне, я забыл вам сказать, жили еще и другие приписники, которые тоже хорошо угрелись около вдов, — продолжал Михась, улыбаясь. — И немцы осенью стали выводить этих зятьков на разные работы. То есть старосты назначали их по очереди. А партизаны дали им приказ — уходить в лес. Иначе, мол, будет плохо. Так за одну неделю из деревни ушли к партизанам семь красноармейцев, семь зятьков. И остался в деревне из зятьков только один хромой Лаврушка. Комендант Губерман ему так шутейно однажды говорит: «Наверно, говорит, скоро и ты в лес уйдешь?» — «Нет, тоже шутейно отвечает Лаврушка, — я не уйду. Мне моя нога не позволяет. Я, господин комендант, в случае чего, на вашем жеребчике уеду». И что бы вы думали? Уехал. Комендант — туда-сюда. А жеребчика нет. И Лаврушки нет...

— Держи! — крикнул Василий Егорович. И сам отступил в сторону.

Тележка так быстро покатилась по крутому уклону, что Михась и Феликс еле удержали ее. Потом она замедлила бег. Василий Егорович, поотставший было, снова пошел впереди.

— А дальше? — подергал Михася за рукав Феликс. — А дальше что было?

— Дальше было самое интересное, — предупредил Михась. — В партизанском отряде Лаврушка в первый же день сказал: «Поскольку я, товарищи, виноватый перед родиной, что долгое время отсиживался у вдовы и лебезил перед немцами, я хочу взять себе такое дело, чтобы мне можно было искупить свою вину. Целиком и полностью». Короче говоря, он попросил себе для разведки тот самый район, в котором жил. А я забыл вам сказать, что через тот район проходит очень важный, особый кабель в ставку Гитлера. Поэтому немцы его усиленно охраняют. Каждый день заставляют крестьян боронить дорогу около этого кабеля, чтобы любой, даже кошачий, след был заметный. Вы слушаете, Василий Егорыч?

— Слушаю.