Знаменосцы

— А я и не волнуюсь, — засмеялся боец. — Чего мне волноваться? Я не предатель и не злодей, плохого я ничего не совершил. За святое дело и умереть легко. Когда моего брата и других привезли из лесу связанных и подъехала бестарка уже под самую виселицу, чтоб их вешать, то бабы все заголосили, а он поглядел вокруг и сказал: «Жаль покидать и тебя, родное Полесье, и тебя, высокое ясное солнце!.. Но я ни в чем не каюсь!» Возница ударил по коням и выдернул из-под него бестарку… «Ни в чем не каюсь», — повторил Гай. — Не в чем каяться…

На огневой уже кипела работа. Брянский сам руководил подготовкой, прохаживаясь по брустверу в зеленых сапожках, пошитых из плащ-палатки, и отдавая короткие приказания расчетам. Сетки с минометов были сняты. Бойцы подносили ящики с минами, распаковывали гранаты и делились ими, запасались патронами; все были возбуждены и торопливы. Взглянув на Брянского, Черныш окончательно убедился в том, что сегодня произойдет что-то особенное. Брянский был какой-то торжественный. Застегнутый на все пуговицы, туго затянутый, он стоял на бруствере, и в самом деле, как подсолнух в цвету. Пристально посмотрев на Черныша своими голубыми, как дым, глазами, он сказал:

— Знаешь? Сегодня, наконец, работа.

И повторил:

— Большая работа, друг!

«Он меня так разглядывает, слоено примеряет, каким я буду в бою!» — подумал Черныш и сказал:

— Прекрасно!

— Я сейчас иду на НП. Вы остаетесь с Сагайдой. — Он взял Черныша под руку и говорил ему, как что-то очень интимное. — Знаешь, тут возможны разные ситуации, это ведь первый бой для большинства моих орлов. Может случиться, например, что я требую «огонь», а противник вас все время обстреливает; кто-нибудь, может, и в блиндаж нырнет, не выдержит… С таким действуй решительно, молниеносно. Никаких поблажек. Кроме того, внимательно смотри, чтоб наводчики, засуетившись, не перевирали. Каждый раз сам проверяй установки. А вообще я уверен, что все будет хорошо. Смотри: народ у нас, как на подбор. Надраили «самовары» — аж горят.

И Брянский крикнул:

— Бинокль!

Ординарец козырнул у него за спиной.

— Есть бинокль!

Потом Брянский подозвал Сагайду, и тот подбежал к нему, стуча тяжелыми сапогами. Он тоже был сегодня весь подобранный, праздничный и отрапортовал торжественно по всей форме:

— Товарищ гвардии старший лейтенант, по вашему приказанию гвардии лейтенант…

— Остаешься за меня, — не дал ему закончить Брянский.

— Есть за вас!

Брянский посмотрел на часы.

— Концерт начинается через пятьдесят минут.

Он взял у ординарна бинокль и повесил себе на грудь. Подал руку Сагайде, и они, по давнему своему обычаю перед боем, обнялись порывисто и как будто сердито. Прощаясь с бойцами, которые, сбившись вокруг своего командира, всячески желали ему счастья, Брянский успокаивал их.

— За меня не тревожьтесь, товарищи, я знаю, что со мною ничего особенного не случится.

— Может и зацепить.

— Зацепить? Зацепить, конечно, может, и вообще… может. Но разве смерть это самое страшное? Есть более страшное, чем смерть: позор! Позор перед Родиной. Товарищи, этого бойтесь больше, чем смерти. У каждого из нас есть дома жена, или дети, или мать, или невеста. Они смотрят на нас, оттуда, из-за Прута. То смотрит на нас их глазами сама наша Родина, которая поручила нам отстоять ее честь и независимость. Вы знаете, какими она хочет нас видеть? Знаете?

— Знаем! — ответили хором бойцы.

— Хорошо! Я надеюсь!

Брянский спрыгнул в глубокую траншею, ведущую в стрелковые роты. За ним сполз с бруствера Шовкун с автоматом, флягой воды и плащ-палаткой для своего командира.

Все было готово. Расчеты стали на свои места и замерли в напряженном ожидании. Казалось, что сейчас должно произойти затмение солнца. Командиры в последний раз проверили минометы. Ни одного взрыва. Ни одного выстрела. Черныш нетерпеливо поглядывает на часы. Бойцы сосредоточены, серьезны, как люди, которые вдруг почувствовали на себе огромную ответственность. От этого они словно выросли в собственных глазах и сразу как-то затвердели, заострились. Каждого сейчас волновало не только поведение собственного расчета, а судьба всего фронта. Боец на какое-то время почувствовал себя почти маршалом. Черныш оглядывается и не видит уже тех благодушных, улыбчивых, лукавых лиц, какие он видел до сих пор.

Огромная грозная тишина висит над степью. И вдруг издалека слышится несказанно прекрасная музыка, словно все небо сразу превратилось в грандиозный голубой орган и заиграло.

— Катюша!!!

Зашелестело небо, незримые волны тугого шума понеслись над головой: шов-шов-шов… Молнии ударили по высоте, и она, обволакиваясь дымом, загремела. Казалось, инженер включил ток, и сложный, огромный агрегат войны начал работать — ритмично и ровно.

Телефонист в землянке припал к трубке, закрыв второе ухо, чтобы слышать, что передает Брянский с НП. Земля то и дело осыпалась с потолка, падала на столик и телефонисту на голову.