Знамя, 2008 № 07

На следующий день из райцентровской больницы вернулась осунувшаяся Катька. Ее привез Валера. После выкидыша она сильно похудела. Почти ни с кем не разговаривала, только кивала или мотала головой. Даже на события, происшедшие прошлым вечером, она никак не отреагировала - только пожала плечами. Валера, который был в больнице рядом с Катькой всю ночь, узнав о том, что приключилось в деревне, впал в какую-то озлобленную тоску - с Танькой (хотя она и провела весь прошлый вечер сначала в магазине, а потом дома и к событиям не имела никакого отношения) он не пожелал говорить. Ходил от Климова к Зимину и наоборот, пока не захмелел до такого бесчувственного состояния, что потом целую неделю бродил по деревне, пьяный и злой, нарываясь на драку. Это, впрочем, не помешало ему помочь Нине и ее отцу с переездом. Валера отвез их на станцию и посадил в поезд. Потом долго сидел на холодном бетоне у зеленой кассы, там, где еще недавно лежала, теряя ребенка, Катька, и плакал, отхлебывая из бутылки. Иногда принимался читать какие-то стихи, но быстро сбивался и начинал проклинать себя за то, что не вернулся в тот же вечер в Большие Ущеры, а остался в больнице рядом с Катькой. Нина сначала не знала, куда и зачем ехать. Но в деревне оставаться уже не могла. Да и вообще ничего не могла. Ни дышать, ни жить. Однако мать Антона уломала Нину не отменять решения и приехать жить к ней в Москву - к Нине она всегда относилась тепло и сейчас, несмотря на такой трагический распад семейных связей, чувствовала к той уже почти родственную любовь.

Бузунько понизили в должности и перевели в райцентр. Начали было служебное расследование, но особо не усердствовали, так как прямой вины его не было. Черепицын остался на своем месте и как мог помогал приехавшей из центра следственной группе. Впрочем, группа эта ничего толком собрать не смогла - все участники того кровавого похода перекладывали вину на ближнего своего, кто первым ударил или поджег, вспомнить не могли, так как “были пьяны”. Бабы выгораживали мужей, мужья жен, а друзья друг друга. Так и зависли два убийства как совершенные “неизвестной группой лиц”. Единственный, чью вину удалось доказать, был Гришка, который особо и не отпирался, а сразу сознался в том, что убил собаку. Но и тут “жестокое обращение с животными” быстро превратилось в “допустимую самооборону”, и дело закрыли. Пухлая папка со свидетельскими показаниями была отправлена в Москву, но по дороге где-то затерялась, чего, впрочем, никто и не заметил, так как никаких обвинений и не было выдвинуто. Митрохина почему-то повысили и перевели работать в столицу. Почему, не знает никто. Даже сам поседевший от страха Митрохин.

Додар хотели было отправить в детдом, чтобы детдомовское начальство начало розыск родственников, но Катька, когда пришла в себя, подала документы на удочерение. Так они и сошлись под одной крышей, мать без ребенка и ребенок без родителей.

Новый год, кстати, в тот раз (единственный в истории деревни) не отмечали. Елки большеущерцы ставили по старой традиции не раньше 31 декабря, но 31-го было страшное похмелье, допросы и всеобщая подавленность - какой уж тут праздник. Отмечал только Поребриков с семьей, да Зимин, решивший не обделять дочку новогодней радостью. Привел к себе Додар, и она встречала тот Новый год вместе с Лерочкой, словно они были сестрами.

Мансура, Антона и Серикова похоронили за оврагом, всех троих рядом. Странное посмертное соединение людей, которые при жизни не были особо близки. Туда же за овраг отвезли и остатки библиотеки - ее похоронили четвертой в этой компании.

Бульду Климов зарыл у себя во дворе. Что ставится на могилах животных, он не знал и потому просто сколотил фанерную табличку, на которой написал черной краской “Бульда”. Без дат жизни. Просто - “Бульда”.

А книжки с пепелища, которые либо чудом остались целы, либо не до конца сгорели, большеущерцы растащили по домам. Зачем - одному богу известно. На память, наверное.

Герман Садулаев.Бич Божий.