Знамя девятого полка

Крутые, мрачно синеющие горы, расшитые пенным узором падающих отвесно ручьев, караваями сползали в фиорд. Туман, насквозь просвеченный солнцем, короной седых пушистых волос обрамлял горные вершины. Полуостров был древен и за свой долгий век насмотрелся всего. Седина вечного снега окаменевших ледников белела сквозь рыжину его туманов. Казалось, этот скандинавский Гулливер, по доверчивости плененный лилипутами, жалкой коричневой мелюзгой, узнал Шмелева и как давнему знакомому улыбался ему. Выше голову, капитан. Мы были, есть и будем…

Фиорд – продолговатый изогнутый коготь океана, вонзившийся в горы, зеленый возле борта, синий вдали – был незыблем.

Величайшее спокойствие было разлито вокруг, несмотря на военную серость судов у стенки и на крестики самолетов, брошенных на мирную синеву небес.

Что-то твердое больно ткнулось капитан-лейтенанту в бок.

Сутулый человек со злыми глазами в новеньком, обуженном в груди мундирчике, держа в руке вороненый пистолет, шагнул к Шмелеву вплотную, почти упершись лбом а его подбородок.

– Загляделся? Родню встретил?! Уйди с дороги! – презрительно по-русски прикрикнул он.

«Весь гной, вся грязь к ним стекает…» – с горечью подумал Третьяков, разглядывая конвоира из-за широких плеч капитан-лейтенанта.

Шмелев, сосредоточенно сопя и косясь на пистолет в руках изменника, сразу вспотев от яростного желания вырвать оружие, попятился к борту. Поднявшийся наверх следом за капитан-лейтенантом Иван Корнев закусил бледные губы.

– Эх, недельки две бы назад нам с тобой встретиться – дал бы я тебе прикурить! – скорее по прыгающим мальчишечьим губам, чем по голосу, разобрал комиссар и положил руку на локоть Ивана.

– Тихо, сынок. Без лишних переживаний.

Плоская железная баржонка приручено терлась о борт «Баклана». Хлопотливо постукивая моторчиком, буксирный катерок колечками выхлопывал дым в прозрачную синеву. Все вокруг: величественные облака, водная гладь и берега фиорда – казалось мирным, задумчивым, точно возле самой обычной рыбачьей стоянки. Лишь одни примкнутые штыки конвоя, возвращая мысли, к суровой действительности, холодно, голо поблескивали вдоль борта, и все обаяние тихого утра вокруг не могло скрыть того, что людей привезли сюда, может быть, и на смерть.

– Ты! Ты! Ты! И ты! На шаланду, шагом… отставить!.. Бегом… арш! – раскатисто крикнул человек в обуженном мундирчике и, вороненым стволом отсчитав первых четырех, подтолкнул последнего пистолетом в спину к трапу.

Возле борта опять загремело под прикладами палубное железо, хрипло заругались конвойные. Началась посадка на баржу.

6

…Шаланда скребнула днищем по песчаной отмели, по хрусткой гальке и, накренясь, остановилась. Высокий плотный немец в капитанских погонах коротко крикнул с берега что-то категорическое конвойным на барже.

Золото на плечах и мышиного цвета мундир выделяли его из общей однообразной лягушиной прозелени всех собравшихся на берегу. Едва ли не самый дородный, он был, вероятно, и самым старшим по чину из всех встречающих партию пленных.

– Еще кайзеровской чеканки… – буркнул Шмелев, издали приглядываясь к массивной фигуре немца, – дракон (Презрительная кличка царских офицеров) чистейший.

Немец стоял, театрально отставив ногу, как памятник, отлитый не особенно талантливым, хотя и знающим свое дело мастером.

На берегу, узенькой кромкой прижавшемся к воде и сразу переходящем в круто срезанные холмы, в отвесные скалы, партию пленных построили по два. Пожилой унтер, методически, карандашиком, ткнув каждого в грудь, пересчитал людей. После ряда нудных формальностей их передали лагерному конвою, оцепили, перестроили по четыре. Унтер помоложе, оливково-смуглый, носатый, в авиационном берете, пересчитал людей еще раз – счет не сошелся, унтер-офицеры заспорили и пошли считать в третий раз, вместе. Новый конвой был почти сплошь из итальянцев. Сразу стало шумно и бестолково.

Высокий плотный немец в офицерской форме, по-барышнически деловито оглядывая каждого пленного, медленно прошелся вдоль строя. На подбородке у него чуть угадывался шрам – явный след еще давнишней корпорантской рапиры. Темный крест, окантованный белой эмалью, был пристегнут к клапану его нагрудного кармана.

Русские стояли плотной, глухой, растянутой на сотню метров стенкой, тесно, локоть к локтю. По их изнуренным хмурым лицам ничего нельзя было понять. Многие были разуты, и почти все в лохмотьях.

Немец покачал головой и брезгливо, отрывисто сказал только одно слово шедшему за ним смуглолицему офицеру помоложе. Смуглолицый отчетливо повторил это короткое слово, сопроводив его решительным рывком руки. Так же коротко упала чужая команда, и люди, не зная, что по ней следует делать, смешали ряды. Тогда смуглолицый выразительно показал им большой темный кулак и, буркнув что-то конвойным, не оглядываясь, пошел в гору. Конвойные, загалдев, погнали толпу пленных следом за ним.

Тюрьма и морская качка взяли свое – люди начали задыхаться на первом же километре.