Знамя над рейхстагом

Прикрыл глаза, и передо мной явственно встало раннее воскресное утро сорок первого года. Дивизия, в которой я был начальником штаба, стояла в лагерях. В субботу затемно я пришел домой со службы и крепко спал, когда на зорьке в дверь отчаянно заколотил посыльный: «Скорее, товарищ майор, к прямому проводу!»

Так кончился мир.

Жена провожала меня на вокзал. Она не голосила, как многие другие женщины. Шла молча со Светой, Володей и младшенькой — Шурой. Дети тоже молчали, еще не отдавая себе отчета в происходящем.

— Иди, пора, — сказала она, не дожидаясь отхода поезда.

— Береги детей, Варя, — только и ответил ей я. И она пошла с вокзала на площадь — прямая, закаменевшая в том неизбывном женском горе, которое ведомо только женам и матерям, провожающим мужчин на войну. Рядом с нею послушно плелись три притихших маленьких человечка. Никакой силы воображения не могло тогда хватить, чтобы представить их себе взрослыми, семейными людьми — врача Светлану, майора-инженера Владимира, инженера Александру. Об одном думалось с пронзительной жалостью: выжили бы!..

Вот отсюда, из Днепропетровска, и потянулись мои пути-дороги, сначала на запад, потом на восток и снова на запад. Тяжкие оборонительные бои, выход из окружения, иссушающее душу ощущение повседневной смертельной угрозы. Радость первых побед, счастливая волна наступательных сражений… И вот — конец похода. В центре Европы. В Берлине. Остается только поставить последнюю точку…

Телефонный звонок заставил меня вздрогнуть. Что за известие он нес? Докладывал Дерягин:

— Гитлеровцы выбросили белый флаг из центрального входа в подземелье и начали сдаваться!

Шел третий час ночи.

Около четырех я услышал взволнованные слова радиста Алексея Ткаченко:

— Товарищ генерал! Немцы открытым текстом на русском языке просят нас перейти на волну четыреста сорок и вступить в переговоры!

Я подбежал к рации и взял трубку. В ней слышался какой-то заунывный, протяжный голос, произносивший с сильным акцентом: «Товарищи!.. Товарищи!..» Мне резануло слух это слово, так по-чужому звучавшее в устах врага. «Ишь ты, как приперло — товарищами стали, — подумал я. — Раньше небось за это слово расстреливали…»

А чужой голос повторял: «Переходите на волну четыреста сорок. Просим прекратить огонь и вступить в переговоры. Как вы нас слышите? Прием…»

Вопрос о капитуляции войск центрального сектора обороны явно выходил за пределы прерогатив командира дивизии — я не взялся решить его сам и срочно соединился с Переверткиным:

— Товарищ генерал, командование девятого сектора предлагает прекратить огонь и вступить с ними в переговоры. Какие будут указания?

— Василий Митрофанович, — помолчав, ответил командир корпуса, подождите немного, я вам позвоню.

Через несколько минут Семен Никифорович распорядился:

— Вступайте в переговоры. Условие одно: безоговорочная капитуляция.

Я обернулся к радисту:

— На волну четыреста сорок настроены?

— Так точно! — отозвался Ткаченко и протянул мне трубку.

В наушнике звучал все тот же протяжный голос:

«Просим вступить в переговоры…»

Нажав рычажок, я начал:

— С вами говорит представитель советского командования. Вас слышу. Как слышите меня? Прием…

— Вас слышу хорошо, слышу хорошо. Прием.

— Наше условие одно: безоговорочная капитуляция. Огонь прекратить с обеих сторон через пятнадцать минут. Пленных будем принимать у Бранденбургских ворот. Всем гарантируем жизнь. Огнестрельное оружие складывать по ту сторону ворот. Офицерам разрешается оставить при себе холодное оружие.

Возвратив трубку Алексею, я сказал ему:

— Повторите то же самое несколько раз по-русски и по-немецки. Чтобы у них во всех подразделениях приняли.

После этого я позвонил в рейхстаг и вызвал Дерягина. Тот доложил, что заканчивает прием пленных, вышедших из подвалов, что всего их оказалось тысяча шестьсот пятьдесят четыре человека.

— Отправляйтесь с Соколовским к Бранденбургским воротам. Назначаю вас ответственным парламентером и возлагаю общее руководство приемом сдавшихся. Объявите, что после капитуляции они будут распущены по домам. Генералам и офицерам сохраните холодное оружие. Захватите переводчика и офицеров себе в помощь. Все ясно?

— Так точно!

— В добрый час!

Это мое напутствие сбылось только отчасти: по пути к Бранденбургским воротам Соколовский был ранен в голову одним из последних залпов, прогремевших в сражении за центр Берлина. К счастью, рана оказалась несерьезной. Александру Владимировичу наскоро перевязали голову, и он отправился выполнять возложенную на него миссию.

Сидя в блиндаже, я вдруг почувствовал, что произошло что-то тревожное, угрожающее — у меня даже сердце защемило. И только в следующее мгновение я понял, что это наступила тишина. Стрельба оборвалась внезапно, сразу. В бою такое всегда означало лишь одно: «Затишье перед бурей». Потому и возникло поначалу ощущение неясной тревоги. Сработал рефлекс, развившийся за четыре года войны, за тысяча четыреста десять ее дней и ночей. И мне подумалось: «Настала пора приобретать новые привычки, учиться по-новому реагировать на окружающее».