Знамя Журнал 7 (2008)

Впрочем, даже в тех случаях, когда стиховая жажда не слишком уж неотвязна, Евгений Сидоров и думает, и пишет о поэзии все-таки иначе, нежели о прозе. В ином скоростном режиме, с большим вниманием к слову как “явлению речи, а не системы языка”. Но это уже вопрос ремесла, тогда как в этюде о бабочках явлен (и заявлен) не столько более раскованный способ ставить слово после слова, сколько иное - свободное от чувства самосохранения состояние ума и духа. И, может быть, неслучайно под этим знаменательным текстом стоит знаменательная и для автора, и для всех нас дата: 1991. Сидоров все еще ректор Литературного института. Но на этой малой земле, в оранжерее для литмолодняка, ему уже и тесно, и жмет, и кажется, что теснота не только внешняя, ситуационная. То же самое впечатление возникло, кстати, и у меня, когда года за четыре до девяносто первого в течение месяца в четырех выпусках “Литгазеты” мы с Е.Ю.С. прилюдно, на целую “полосу”, занимались разменом чувств и мыслей (по принципу: ты мне крючок, а я тебе петельку). Впрямую ни про исчерпанность, ни про тесноту, что внутреннюю, что внешнюю, сказано не было. Но все же почудилось (уж очень хотелось, чтоб получилось именно так), что, устав от непосильных налогов на внешнюю, с сильным административным акцентом, культурную деятельность, мой собеседник наконец-то насовсем, навсегда, целиком вернется в критику. И как автор задающих тон и уровень истолкований литературных явлений, и как организатор критических сил.

Жизнь распорядилось иначе, не сузила, а, наоборот, расширила и поле его общекультурных усилий, и силу соблазнов, к нему (полю), прилагательных: “Сладковатый мед каких-никаких, а все-таки привилегий, сначала министерских, потом посольских”.

Каких-никаких - сказано с явным приуменьшением и качества сих привилегий, и количества их. В “жанре” министра - объехал всю Россию. В “жанре” посла - полмира. Любой другой на его месте о сладковатом приложении наверняка бы умолчал: дескать, и так все понятно.

Сидоров не умолчал. И даже наговорил лишнего, во всяком случае - на мой вкус.

“С нынешним Президентом США мы (с В. Игнатенко и М. Гусманом) познакомились в Остине, столице Техаса. Я спросил губернатора, будет ли он баллотироваться на пост президента. “Как Барбара скажет”, - ответил, смеясь, Буш-младший.

В стиле популярных поэтов-шестидесятников - еще один мемуар, так сказать, в рифму. С сорок первым президентом, Бушем-старшим, в мае девяносто седьмого я получал докторскую степень в университете Южной Юты. Пока мы шли парой, открывая в мантиях шествие новых докторов, я сгорал от стыда за свой английский и предпочитал играть в молчанку.

За нами шли знаменитый кардиолог Дебейки и астронавт Скотт”.

Рифма

(торжествующая оглядка на первую выездную пару советской пиитической сборной - Евтушенко плюс Вознесенский) получилась, увы, бедной. Да и сгорать от стыда господину министру следовало бы, по-моему, не за дурной английский, а за кое-что постыднее. Но это я так, кстати, потому что убеждена: обнародовать процитированный пассаж (это из “Записок из-под полы”) труднее, чем утаить…

Хорошо помню завистливо-раздраженные пересуды на сей счет. Ух, как взбаламутило литературный пруд известие о том, что Е.Ю. Сидоров достиг наивысшей для литератора власти! Как этакое переварить? Как с этим смириться? Кем был и кем стал? Однажды чуть не надорвала голосовые связки, доказывая приятелю, что хуже всех живется на Руси не умникам, а делателям. Кто, по присловью, родится, чтоб в Дело сгодиться. Спор, правда, шел не о Сидорове, его к той поре уже ушли из министров, а о Державине, точнее, об отношении Пушкина к Державину. (“Державин, со временем переведенный, изумит Европу, а мы из гордости народной не скажем всего, что знаем о нем (не говоря уж о его министерстве)”.)

Начали с Державина, ненароком задели и “Женьку Сидорова”. Для моего тогдашнего оппонента экс-министр, отставленный от Дела и перемещенный в престижные дипкультсферы, остался всего лишь добрым малым - как вы, как я, как целый свет. Что бы он сказал теперь, прочитав собранные в “Необходимости поэзии”, в главке “В жанре министра”, сугубо деловые служебные бумаги, исписанные членом правительства, пусть и без претензий на словесный лоск, а все-таки - судьбою и о судьбе, предполагать не берусь: покойный был человеком непредсказуемых суждений. А вот я Гаврилу Романовича и как раз в связи с Сидоровым, точнее, с его министерством, вспоминала не раз, особенно часто концовку “Рассуждения о достоинстве государственного человека”: