Знание-сила, 1998 № 07 (853)

Мессианская ответственность за будущее побуждала правдолюбцев с неослабеваемой тревогой всматриваться в религиозную жизнь современников. Соответствует ли она высокому предназначению православного царства, есть ли она путь к спасению? Но о ужас! Куда бы не бросали они взгляд, везде видели равнодушие к вере, пренебрежение к обрядам и таинствам, забвение заповедей. Сами церковники, от высших архиереев до бедных приходских священников, забыв о своем пастырском долге, погрязли в пороках и душепагубных пристрастиях. Свет спасения для ревнителей благочестия был так сумрачен, что точило их великое сомнение: а прольется ли он вообще на русскую землю, разч виднеется ли когда-нибудь?

Можно было бы бежать от грешного мира в глухую теснину леса и здесь, в уединении, молить о спасении. Но послесмутное время, его внутренняя динамика породила новый тип русского подвижника. Отныне спасение мира виделось не в молитвенном затворничестве, а в активном общении с миром. Следовало спасать его словом и примером.

Но прежде всего нужно было навести порядок у себя в доме, в самой церкви, избавив ее от множества неустройств, подняв нравственный и образовательный уровень духовенства. Церковная реформа осмысливалась как потребность времени, как обновленческое течение, которое вынесет Русь на стремнину истинного благочестия.

С началом воцарения Алексея Михайловича появилась надежда у ревнителей: их идеи всецело захватили молодого государя. Был создан кружок ревнителей древнего благочестия, боголюбцев, который по внутренней связи с Алексеем Михайловичем становился своеобразным правительствующим кружком. Одновременно ревнители принялись настойчиво искать единомышленников, людей, способных осуществить их планы.

Никон подходил к такой роли более всего. Прослыша о прежней подвижнической жизни инока, бывшего на тот момент игуменом заштатной Кожеозерской обители, и настроенный ревнителями, царь с большим интересом ждал встречи с Никоном. Но при этом не стоит забывать, что перед царем бесконечной чередой проходили десятки людей, так что нужен был особый дар, чтобы запомниться, не затеряться.

Никон запомнился. Царь увидел в нем то, чего не хватало ему самому. Благодушный и склонный к рефлексии, он искал опоры в натурах монолитных, характерах вулканических, способных поддержать и разделить с ним тяжкое бремя власти. В Никоне угадывался прирожденный лидер харизматического толка, в общении с которым молодой государь мог черпать то, чем был по природе своей обделен, — твердость и уверенность. Тот самый «крутой нрав», так мешавший гоголевскому «достойному человеку», для Никона стал трамплином для высокого взлета.

Но что питало уверенность самого Никона?

Но было уже поздно: слово было произнесено...

Едва ли историки могут ответить на этот вопрос. Становление личности редко оставляет документальный след, скорее это область художественной литературы. Факты, доподлинно известные о Никоне до 1646 года, переданы по большей части им самим, но уже опальным, рассорившимся с царем. Конечно, они просеяны им и искажены обидой и негодованием. Однако даже в том немногом, что он оставил, есть нечто, обращающее на себя особое внимание. Это ощущение Никоном своего высокого предназначения.

Любопытно, что чувство избранности было присуще всем ревнителям. Они видели себя апостолами, призванными спасти мир. Отсюда — уверенность, граничившая с фанатизмом. И фанатизм, питавший слепую уверенность. Как ни странно это может показаться, но некогда единомышленники, а позднее смертельные враги патриарх Никон и протопоп Аввакум были замешаны из одного теста и отличались лишь знаками — плюсом и минусом, при том что и знаки-то эти менялись в зависимости от религиозных позиций тех, кто их расставлял. Эта схожесть натур смертельных врагов была, между прочим, неосознанно прочувствована Алексеем Михайловичем Не случайно Тишайший так старательно оберегал от патриаршего гнева раскольника Аввакума: он не дал его расстричь, смягчил приговор и долго уговаривал принять церковные нововведения. Царя привлекало в неистовом протопопе то же, что и в Никоне, — цельность натуры и убежденность. Никон слепо верил в свое предназначение. Рассказывая своему «биографу», клирику Иоанну Шушерину, о детстве, он поведал о случае, когда ему, подростку, будто бы было предсказано патриаршество. Вообще Никона с рождения окружали предзнаменования, возвещавшие будущее величие. При этом не столь важно, какая злесь доля правды или вымысла. Представление об истине людей позднего средневековья было принципиально отлично от нашего: истинно не то, что произошло, а то, что должно было произойти. Потому для Никона Слово о его высоком предназначении было как явь, оно для него действительно прозвучало, определив сначала поступки самого Никона, затем — отношение к нему окружающих.