Знание-сила, 1998 № 02 (848)

В общем ночью 9.ХII. в 4 часа пришел дворник с вооруженным уполномоченным 4 отделения, сделал обыск, предварительно предъявив свое личное удостоверение и ордер на обыск. По всей видимости, именно по тем приемам, как он искал, искал он оружие, как и следовало ожидать ничего не обнаружил. Так он записал в акте, а затем предложил маме одеться, пройтись с ней на минутку в Мур, предварительно сунув в свой карман ее паспорт. Не успев как следует одеться, нс захватив ни копейки денег, испуганная неожиданностью, бледная с бегающими, ничего не понимающими глазами, мама стояла в комнате инстинктивно, наверно, чувствуя, что находится в последний раз в этой милой ей комнате ... оглядываясь, не находя слова сказать на прощание. Еще раз оглянулась просящим и в то же время спрашивающим взором глянула мне в глаза, что то хотела не то спросить, не то сказать, но так и не сказала, протянула -руку для пожатия и, подавляя слезы, мужаясь из последних сил, чтобы не показать слабости в последнюю минуту расставания, отвернула голову, направляясь к выходу за выходящими уполномоченным и дворником .

Я еще раз взглянул уже в ее сутулую спину, старое пальто, мелькнули рваные задники валенок и скрылись в черной дыре входной двери.

25/XII/37 л. 42

Зимнее московское утро. Часы показывали 5 утра, когда я 23/XII вышел на улицу... Надеялся в такую рань занять очередь на справки первым, но оказалось, что она еще с 12 часов ночи образовалась. Записался 11. Кстати, оказалось, что и на 24-ое на передачу очередь по другому списку тоже образовалась. Записался 10.

В 11 часов утра в справочном окошке ответили, что Ефросиния здесь; немножко в приподнятом духе, отправился домой с мыслями о завтрашней передаче. На 40 рублей сделал закупок на передачу, с любовью раскладывая и упаковывая. К вечеру узел был готов.

5 часов утра 24-го. Та же утренняя картина природы, что и 23-го, но людей в очереди не два десятка, а больше 400.

Собираться у входных дверей запрещено. Люди с узелками и сумками, наполненными продуктами, расположились в полукилометре, в парадном большого дома. Широкая каменная лестница усеяна сидящими, полулежащими, стоящими людьми. Усталые от бессонной ночи лица, гул голосов. Каждую минуту подходят все новые и новые, записываясь у ведущего список.

Проверив, что первоначальный вчерашний список цел, направляюсь домой...

К 9 часам с корзинкой в руках вернулся в очередь. Народ толпился у входной двери на передачу... Длинный извилистый ряд угрюмых съежившихся от холода человеческих фигур. Одни молчаливо одиноко стоят, о чем то думая и судя по выражению их лиц думы их не веселые.

Другие, образовав небольшой круг, слушают рассказывающих о своем горе...

У самых входных дверей образовалась специальная очередь из беременных и с детьми. Их человек 70. Большие безобразные животы беременных. Писк грудных ребятишек и хныканье постарше. Одна женщина пришла с двумя. С грудным и с мальчишкой лет 4-х. Беременным и с детьми почет, их пускают сначала в первую очередь, а потом, по мерс прихода новых,— через 5 человек. 10 часов. Время, когда пора бы начать прием. Но ... Там не торопятся. Усиленный отряд милиции спокойно расхаживает у плотно закрытой двери. 10 часов 30 минут. Народ волнуется, подымаются голоса протеста. Бесполезно. II. Беременных и с детьми пустили в помещение. В 11 часов 30 минут начали прием передачи. Торопиться не куда. Их совесть чиста, а то что десятки не получат передачи — их не касается.

Упрекнуть их, что они не придерживаются точности, будет не совсем справедливо. Когда стрелка покажет 4 часа дня, они точно прекращают прием передачи. И ни просьбы, ни мольба и слезы не в силах уговорить принять хоть одну лишнюю передачу после 4-х часов.

Приближался и я к небольшому квадратному окну. Охватывал какой-то непонятный страх. Подкашивались, дрожащие в коленах,

ноги, мелкая нервозная дрожь пальцев рук. Часто стучало сердце, каждый его улар я отчетливо чувствовал, не только чувствовал, но с каждым ударом сердца в ушах раздавался гул, словно рядом со мной гремели в барабан. Назвал фамилию и, затаив дыхание, уставился немигающими глазами на пальцы, роющиеся в картотеке. А в голове тревожная мысль: А что если нет?!

Полминуты молчания мне показались вечностью.

— «У меня нет»,— равнодушным голосом ответила уже не молодая особа.

Глаза рассеянно забегали, лицо скривилось в глупую улыбку и, направив свой взор в ту сторону, куда смотрели глаза немолодой особы, я заметил, что в стороне сидела другая, летами постарше первой.

— Подлубная? Так, так, посмотрела. Нет, у меня тоже нет. Нет у нас такой!

— Но мне сказали...

— Тогда, когда вам сказали... она была, а сейчас нет. Следующий.

Не знаю, какое у меня было выражение лица в эту минуту. Наверно, я выглядел слишком рассеянно и жалко, ибо особа постарше, глянув на меня, мягко сказала. «Не волнуйтесь, я вам напишу записку в окошко напротив, к дежурному, он скажет, где она!» И сунула клочок сероватой бумаги в мою дрожащую руку.

В окне напротив мне ничего нс сказали, не нашли.

1938

7/I. 38