Знание-сила, 1998 № 02 (848)

— Представляете, Г. И., в архиве Никитского сада мне попалась судьба одного поляка. Юноша. Сирота. Покончил с собой. Все, что осталось от него,— несколько листочков в папке, а на ней кто-то написал: «В макулатуру». Дальше был мой рассказ, так сказать, материализация этой судьбы или после-судьбы, которую хотелось репатриировать. Есть такой польский культурный центр, куда и явилась. «А мы не занимаемся пропагандой русской культуры...» — «Но эго же поляк! Пусть Хоть его тень вернется на родину».— «А поляк, который жил здесь у вас,— это не поляк».

(Сказано в лучших традициях общечеловеческого идиотизма. Ну как еще назвать? Оглядкой на конъюнктуру?.. Узколобостью?..)

— Иногда я тоже падаю с ног. Не хватает сил... Морально. Когда люди передают свои архивы. За каждым жизнь, судьба. Представляете, что это такое?.. Сдают-то, как правило, те, кому немного осталось...

Это представить нетрудно, а лучше не представлять, потому что... В общем, больно.

На архивном языке та передающая сторона (из жизни, гущи, потока) называется фондообразователями. Слово неудобоваримое при том, что архив ориентирован на человеческую душу, приемлет всех — вне иерархий, вне пренебрежительного отношения к человеку толпы с обзыванием: масс-медиа, совок, темнота... Каждый обладает частицей уникального исторического знания и уже этим бесценен. Всякое свидетельство — звено цепи, идущей еще из Библии (кто кого родил, откуда пошел), в архиве предстает не в абстрактном виде, а словно под микроскопом. Тут есть потрясающие детали.

Представьте, весна двадцатого года, ночной состав, теплушка. Едут на Кубань, спасаясь от голода. Среди пассажиров бестужевка.

«Рядом со мной оказался какой- то человек, с которым мы разговорились. Лица его я не видела, огня ни у кого не было. Я только слышала голос. И чем больше мы разговаривали, тем больше я ощущала, что это какой-то свой человек, из нашего слоя общества, наших общих каких-то понятий, нашей культуры, что это существо близкое, и чем больше я разговаривала, тем больше убеждалась, что читали мы одинаковые книги, знаем примерно ту же музыку, что в общем наш культурный уровень одинаков, а это в те времена было очень редко. Одним словом, мы с этим человеком. проговорили вею ночь в темноте абсолютной. Настало утро и рассвело. Картина, которая предстала передо мною, была неутешительна. Это был молодой человек очень худой, очень бледный, в военной форме, истощенный такой, у него даже не было передних зубов. В общем, какой-то захудалый молодой человек... Но тем не менее эта проведенная беседа в ночь осталась за нами».

Они высадились в станице Великокняжеской.

«Здесь мы прожили до августа 1920 года, когда с тем молодым человеком пошли в местный ЗАГС. Регистрировал какой-то мальчишка, которому еще рано было мобилизоваться. Когда он написал наше свидетельство о браке, то плюнул на печатку и этой наплеванной печаткой прихлопнул наши свидетельства. Вот так я вышла замуж и прожила в замужестве 72 года».

Он — инспектор военно-полевой строительной части, из дворянской семьи, восемнадцати лет пошел добровольцем на первую мировую, после оказался в Красной Армии и в том военном учреждении, которое погрузилось в теплушку. Она — уже сказано, добавление — из сословия литовской безземельной шляхты.

Другая деталь. Героиня та же. Только время отодвигается вглубь. Сейчас вы его почувствуете.

Интервьюер: «Прошу вас продолжить рассказ со слов: «Я же лютеранка».

«Так. Родители мои не были религиозными, но рассуждали так: пускай воспитывается в религии, а там сама рассудит что и как поступать. И посылали меня на детские богослужения в лютеранскую Церковь. Но лютеранское богослужение лишено той эмоциональной окраски, которая присуща православию, там все очень правильно, разумно, продуманно...»

У этой женщины чудесная изысканная простота — как стиль жизни, как манера ума.