Знание-сила, 1999 № 05-06 (863,864)

Ровно двадцать лет назад, в 1979 году, мой друг социолог Андрей Алексеев заставил меня и еще сорок четыре человека выступить в роли предсказателей, ответив на разработанную им анкету «Ожидаете ли вы перемен». Анкета предлагала каждому из нас подробно высказаться о том, насколько возможными считаем мы кардинальные перемены в политической и экономической жизни страны до 2000 года и почему.

Мы в подавляющем большинстве оказались никудышными предсказателями. Политический строй казался нам тогда незыблемым, перемены предполагались в лучшем случае только в экономической сфере, да и то косметические. Из нескольких оптимистов один верил в эволюционное развитие общества развитого социализма в общество одновременно демократическое и воплощающее идеалы социального равенства; другой – в массовое забастовочное движение и в победу добра и справедливости «снизу». Кто-то сказал, что перемены неизбежны, но приведут только к еще худшему: все равно все закончится диктатурой и карточками. Еще кто-то – что неизбежные попытки преобразовать экономику на определенном этапе приведут к результатам, уже неподвластным контролю, и тогда начнутся подлинные коренные перемены.

Среди друзей моего друга Андрея Алексеева не было ни одного сторонника советской власти, во всяком случае в издании 1979 года. Я тогда тихо подозревала, что их вообще давно не осталось, по крайней мере среди наших сограждан. Что вовсе не от меняло наши прогнозы, наоборот, скорее подтверждало железобетонную крепость государства, вообще не нуждающегося в поддержке подданных. И каждый из нас избирал свой путь, исходя из того, что это государство надолго: возможно, навсегда.

Все наслышаны о поэтах, художниках и философах, ушедших от необходимости врать, голосовать и соответствовать в сторожа или кочегары. И среди социологов были такие. Один, участник домашнего семинара, покончил с собой. Другой ушел в сторожа, третий – в кочегары. В таксисты. На завод. Но так, как Андрей, не учудил никто. Он ушел на завод, не уходя из своего академического института; на заводе он работал обыкновенным рабочим и вел каждодневные записи, ни от кого не скрывая, что, став на полном серьезе рабочим, остается и социологом. Он посылал свои странные научные отчеты в институт до тех пор, пока не спровоцировал начальство сократить ставки совместителей – для того, чтобы иметь повод от него избавиться. Он работал «по правилам» (то есть старательно соблюдая инструкции и оформляя заявлениями по полной бюрократической форме каждый свой шаг – вызов наладчика, его неприход, снова вызов, некомпетентность технолога, противоречивые приказания начальника цеха, судьбу своего рационализаторского предложения и так далее), а копии своих докладных старательно и опять же ни от кого не скрывая подшивал в свою социологическую папочку. Поскольку он никогда ничего не нарушал сам, уволить его с завода практически было невозможно, но он без конца провоцировал начальство на глупые выходки и не без удовольствия их фиксировал. Он провоцировал рабочих подавать в суд на администрацию, добросовестно помогал им этот суд выиграть – и опять снимал копии всех официальных бумажек, а также фиксировал каждый шаг, почти каждое слово всех участников действа.

Потом эту свою особенную науку он назовет «драматическая социология» – я бы скорее назвала ее провокативной. В отличие от общепринятого «включенного наблюдения», в котором социолог старательно сливается с окружающей средой и стремится как можно меньше влиять на нее, тут исследователь постоянно становится возмутителем спокойствия, как бы проверяя на прочность все формальные и неформальные структуры и наблюдая, как ведут себя люди в очередном устроенном им спектакле. В конце концов он спровоцировал Союз журналистов (он был еще и журналистом) и Социологическую ассоциацию изгнать себя из рядов – и, разумеется, устроил из этого очередной драматический спектакль.

Как-то быстро выяснилось, что эксперименты с социальными институтами становятся экспериментами с людьми, которых он жестко ставил перед нравственным выбором. И фиксировал результат.

Думаю, его спасла только перестройка. Органы бдительности уже проявили острый интерес к его изысканиям, инспирировали его выгон из всех союзов и ассоциаций, допрашивали его друзей и близких.

Недавно вышли два тома его «Драматической социологии» в письмах и документах с методологическим приложением. Но насмешка судьбы: он что-то понял про свой объект – пресловутые производственные отношения – и это что-то стало доступно для серьезного обсуждения в тот момент, когда сам объект исчез. Растаял. Представляет теперь интерес скорее исторический, чем социологический.

Осталась как раз не столько производственная, сколько нравственная составляющая его исследований: рассказ о нравственном выборе всегда актуален и интересен.

Безумно интересно и другое: что сегодня происходит с реальными производственными отношениями? Живы ли описанные Андреем типы работников на всех уровнях заводской иерархии? Как сегодня выглядит знаменитая рабочая солидарность, в чем выражается?