Знание-сила, 2000 № 12 (882)

По утверждению Хрущева, Верховный Главнокомандующий мордобой генералов поощрял (хотя сам никогда не дрался): «Сам Сталин, когда ему докладывал о чем-либо какой-нибудь командир, часто приговаривал: «А вы ему морду набили? Морду ему набить, морду!» Одним словом, набить морду подчиненному тогда считалось геройством (хотя, наверное, истинным геройством следовало бы считать обратный случай: когда подчиненный в ответ на оскорбление бьет морду начальнику; но таких случаев история Красной армии что-то не знает. – Б. С.). И били!» И далее Никита Сергеевич, возможно, описывает как раз случай с членом Военного Совета 13-й армии: «Потом уже я узнал, что однажды Еременко ударил даже члена Военного Совета. Я ему потом говорил: « – Андрей Иванович, ну как же вы позволили себе ударить? Вы ведь генерал, командующий. И вы ударили члена Военного Совета?!» «Знаете ли, – отвечает, – такая обстановка была». «Какая бы ни была обстановка, есть и другие средства объясняться с членом Военного Совета, нежели вести кулачные бои». Он опять объяснил, что сложилась тяжелая обстановка. Надо было срочно прислать снаряды, он приехал по этому вопросу, а член Военного Совета сидит и играет в шахматы. Я говорю Еременко: «Ну, не знаю. Если он играл в шахматы в такое трудное время, это, конечно, нехорошо, но ударить его – не украшение для командующего, да и вообще для человека»…»[7].

Интересно, что сам Еременко позднее, в 43-м, в дневниковой записи жаловался на грубость Жукова: «Жуков, этот узурпатор и грубиян, относился ко мне очень плохо, просто не по-человечески. Он всех топтал на своем пути, но мне доставалось больше других. Не мог мне простить, что я нет-нет, да и скажу о его недостатках в ЦК или Верховному Главнокомандующему. Я обязан был это сделать, как командующий войсками, отвечающий за порученный участок работы, и как коммунист. Мне от Жукова за это попадало. Я с товарищем Жуковым уже работал, знаю его как облупленного. Это человек страшный и недалекий. Высшей марки карьерист…»[8]. Собственную грубость Андрей Иванович, очевидно, и за грубость не считал и о том, сколь страшен он сам для подчиненных, даже не задумывался.

Ефремов же, бывший прапорщик царской армии, ни разу не позволивший себе рукоприкладства по отношению к подчиненным и старавшийся воевать не числом, а умением и ценивший солдатские жизни, среди генералов Красной армии был белой вороной. В начале февраля 1942 года вместе с ударной группой 33-й армии он, по вине Жукова, попал в окружение под Вязьмой и, не желая попасть в плен, в апреле 42-го застрелился, продержавшись в котле на один день дольше, чем Паулюс в Сталинграде. Покровительство Сталина не уберегло Ефремова от гибели. И только в наши дни Михаилу Григорьевичу было посмертно присвоено звание Героя России. Вполне заслуженно.

А вот культ Жукова, пышным цветом расцветший в России, свидетельствует о нравственном нездоровьи общества. Георгий Константинович не только был чемпионом по мордобою среди советских генералов и маршалов, но и в жестокости порой превосходил самого Сталина. Вот шифрограмма № 4976, посланная 28 сентября 1941 года командующим Ленинградским фронтом Жуковым армиям фронта и Балтийскому флоту: «Разъяснить всему личному составу, что все семьи славшихся врагу будут расстреляны и по возвращении из плена они также будут все расстреляны»[9]. По сравнению с этим продиктованный Сталиным печально знаменитый приказ № 270 от 16 августа 1941 года (под ним, кстати сказать, есть и жуковская подпись) выглядит недопустимо либеральным. Ведь там семьи пленных красноармейцев предписывалось только «лишать государственной помощи и поддержки» и ничего не говорилось о том, что уцелевших в плену будут расстреливать[10]. И, думаю, Жуков не остановился бы перед проведением своих обещаний в жизнь, хотя на практике они способны были только деморализовать красноармейцев и позднее привести их под власовские знамена[11]. А ведь расстрел всех членов семьи означал казнь и грудных младенцев. Но «мальчики кровавые» в глазах Георгия Константиновича не стояли, когда в 1956 году, в пору «оттепели», он лицемерно сокрушался в беседе с Константином Симоновым о судьбе советских пленных: «Трусы, конечно, были, но как можно думать так о нескольких миллионах попавших в плен солдат и офицеров той армии, которая все-таки остановила и разбила немцев. Что же, они были другими людьми, чем те, которые потом вошли в Берлин? Были из другого теста, хуже, трусливей? Как можно требовать огульного презрения ко всем, кто попал в плен в результате всех постигавших нас в начале войны катастроф?..»[12].