Знание-сила, 2002 № 11 (905)

Долгое время он казался мне настолько закрытой системой, таким интровертом, что узнать что-то лично о нем не представлялось возможным. Все разговоры – только о больных, психиатрии и ее нуждах. Вообще говорит в случае крайней необходимости – мало, точно, исключительно по делу. Как-то сказал: «Я давно не переживаю эмоционально то, что здесь происходит. Это невозможно».

Но однажды я стала невольной свидетельницей его телефонного разговора. В это утро он был особенно закрыт и мрачен, скулы не разжимались, глаза словно не видели; мне машинально кивнул и взял телефонную трубку: раздался звонок. И тут глаза сверкнули, и голос сорвался на крик: «Как вы посмели перевозить больного в таком состоянии! Мы не успели его даже осмотреть. Как вы посмели! Он умер, он умер!». Там, на конце провода, еще что-то говорили, он не слушал. Сидел молча, словно каменный. Я тихо вышла из кабинета. Значит, все не правда, когда он говорил, что давно не может эмоционально воспринимать страдание, боль, смерть! Значит, это все внешнее: закрытость, сдержанность, молчаливость – удобная маска. Прибежище, чтобы укрыться.

Мы покидали с дочкой больницу в ясный летний день. Словно могучая гроза налетела на нас, сбила с ног, распластала, но промчалась, миновала, и мы, полуживые, уцелевшие, осторожно вдыхали ароматы жизни, вспоминая их заново. Мы уходили с великой радостью и облегчением.

Но больница оставалась, и Бронин, ее бессменный часовой, тоже оставался. И значит, надо было уже мне одной возвращаться сюда, чтобы закончить начатое. А еще мысль быть ему хотя бы чем-то полезной очень грела душу.

Я люблю делать то, что я хочу. Итак, как я хочу. Это – основная беда или достоинство, как посмотреть. Так с малолетства. Кроме того, я не очень люблю, когда мною руководят и командуют. Я подчиняюсь, но чувствую себя при этом неважно. Первые десять лет здесь я был ординатором и подчинялся, правда, не любил, когда лезли лечить моих больных, – это мое дело, так я считал и считаю. Я и сейчас подчиняюсь, понимаю, что без дисциплины невозможно. Но это – как в армии. Есть уставные положения, которые нужно выполнять, но это не лишает вас внутренней свободы. То же самое и у меня. Там, где я должен решать, я в этом случае никаких вмешательств не терплю.

Таков мой герой. Его дед со стороны отца – раввин, другой, со стороны матери, – француз-анархист. Мать, Элли Ивановна Бронина, она же Рене Марсо, родилась в маленьком городке Даммари-ле-Лис, в 40 километрах от Парижа, в крестьянской семье. Необыкновенно способная в учении, она получает прекрасное образование, но уже с 15-16 лет становится социалисткой с коммунистическим уклоном – листовки, кружки, манифестации, Маркс, Энгельс. И конечно. Красная Россия. Сюда она и попадает в 19 лет, чтобы потом поехать в Китай, стать радисткой при известном советском разведчике Якове Бронине, а затем и его женой.

Семья Якова Бронина жила в Прибалтике, отец прочил его в раввины, но в 16 лет он ушел к красным, отказался от семьи и вступил в социал-демократическую ячейку в Кременчуге. В Гражданскую войну был комиссаром и закончил ее в большом чине – бригадного комиссара, что-то вроде генерала. И даже когда в 40-м году Латвия стала советской, он не поехал навестить мать… Он был фанатиком, человеком идеи, жестким и непреклонным. И не подходил под общие мерки.

Рукопись книги о Рене Марсо лежит у меня на столе. Ее написал сын, Самуил Яковлевич Бронин, а до этого перевел книгу родоначальника психиатрии французского психиатра Манье и написал к ней блестящее предисловие (наш журнал частично опубликовал его в 1995 году, в № 10), перевел с французского и недавно издал «Сонеты» Дю Белле, написал сборник рассказов, издал профессиональный труд «Малая психиатрия больших городов», в основу которой легла незащищенная диссертация. Работает, не покладая рук, и считает, что писательство нельзя бросить также, как медицину, если, конечно, долго и по-настоящему заниматься этими делами.

Интересно, что «в случае Бронина», на мой взгляд, и писательство, и психиатрия – две стороны одной медали, иногда даже одна сторона. Разве не мечта писателя понять психологию, мотивы поступков? Понять и показать суть личности. Но это – одна из задач и психиатрии. Без способности решать эти задачи нельзя стать психиатром.

А почему вообще становятся психиатром?

Большевики того времени были особым народом, даже с психиатрической точки зрения. Первой женой, гражданской, моего отца была такая же, как и он, партийка, железная коммунистка. Она была из Латвии, потом, конечно, попала в лагерь, но и там была самой железной марксисткой, я знал ее. Почему его сделали разведчиком? С кадрами тогда было плохо, а он прекрасно знал немецкий, в доме у отца была немецкая культура, был культ Гете, говорили по-немецки. Его послали сначала в Германию, потом в Китай. Его первая жена (еще до лагеря) отказалась ехать с ним.