Знание-сила, 2005 № 05 (935)

Иностранцев, свидетельства которых приводятся в книге Невежина, следует разделить на две группы. Во- первых, это представители Запада — Англии, Соединенных Штатов Америки и Франции. С первыми двумя со времени присоединения к Атлантической хартии в сентябре 1941 года СССР был в союзнических, а потому особо дружественных отношениях. Во-вторых, это представители стран Восточной Европы, на территории которых в результате действий Красной армии были установлены режимы советского типа. В первой группе больше всего представлен премьер- министр Великобритании У. Черчилль. Он оказал огромное влияние на восприятие личности Сталина, причем не только на Западе, но и в России. Его знаменитое высказывание о том, что Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомным оружием, нещадно эксплуатировалось и продолжает эксплуатироваться сталинскими апологетами. Этот аргумент приводится всякий раз и, как правило, срабатывает.

Рассматривая восприятие Сталина Черчиллем, необходимо принимать во внимание три принципиальных момента. Во-первых, контекст эпохи, когда шел поиск договоренностей об открытии Второго фронта и завершении разгрома гитлеровской Германии. Обе стороны использовали тогда максимум дипломатических приемов. Во- вторых, Черчилль не знал русского языка и воспринимал Сталина только в переводе, поэтому оценить в полной мере его высказывания не мог. В- третьих, и это, пожалуй, не менее важно, Черчиллю нравились сталинские застолья не только своей пышностью, "ошеломляющими" блюдами, прекрасными напитками, но и своим ритуалом. На приеме в Тегеране по случаю дня его рождения, устроенного вечером 30 ноября 1943 года в английском посольстве, "Черчилль перенял манеру Сталина подходить к каждому, за кого провозглашался тост, и чокаться с ним. Так они оба с бокалами в руках неторопливо разгуливали по комнате..." (свидетельство Бережкова). Похоже, Черчиллю нравилось и выпивать на этих приемах. Однако, чтобы предупредить обвинения будущих историков, в своих воспоминаниях он высказал категорическое несогласие с "глупыми историями о том, что эти советские обеды превращаются в попойки. Маршал и его коллеги, — утверждал он, — неизменно пили после тостов из крошечных рюмок, делая в каждом случае лишь маленький глоток. Меня изрядно угощали". У Э. Рузвельт, правда, сложилось иное впечатление, хотя "премьер-министр во время всех тостов пил только свой излюбленный коньяк", но поглощал каждый вечер "солидную дозу этого напитка". Очевидно, что Черчиллю импонировало и отношение к нему Сталина, которого он называл "хозяин России". По его признанию, "Сталин бывает обаятелен, когда он того хочет", и в целом между ними установились "непринужденные и дружелюбные отношения".

Во время этих встреч Черчилль неоднократно принимался рассуждать о том, как важно сохранить сотрудничество трех держав в послевоенное время. "В будущем мире, ради которого наши солдаты проливают кровь на бесчисленных фронтах, — говорил он на обеде в английском посольстве 11 октября 1944 года, — наши три великие демократии продемонстрируют всему человечеству, что они как в военное, так и в мирное время останутся верны высоким принципам свободы, достоинства и счастья людей". Свою лепту в историческую оценку Сталина внес и президент США Ф.Д. Рузвельт со своим окружением, воспринимавшим Сталина как папашу и дядю Джо. Более проницательным оказался Шарль де Голль, который, судя по его воспоминаниям, понимал демагогию Сталина, его отвлекающие маневры, трагикомическую манеру набивать цену, играя на публику, а главное, ощутил характерную для Сталина пропасть между словами и поступками.

Конечно, назвать сталинский Советский Союз великой демократией, как это сделал Черчилль, было предательством по отношению к народу этой страны, и списать это на законы дипломатии невозможно. Правда, в своих воспоминаниях он касается ряда неприятных моментов, вызванных заявлениями Сталина. "Помню, — писал он, — какое сильное впечатление на меня в то время произвело сообщение о том, что миллионы мужчин и женщин уничтожаются или навсегда переселяются. Несомненно, родится поколение, которому будут неведомы их страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя Сталина. Я не повторил афоризм Берка: "Если я не могу провести реформ без несправедливости, то не надо мне реформ". В условиях, когда вокруг нас свирепствовала мировая война, казалось бесполезным морализировать вслух".