Знание-сила, 2005 № 08 (938)

Лишь в начале XX века обнаружился поэт, чья душа по-настоящему отозвалась на голос Новалиса. Это был Вячеслав Иванов, и не случайно. Для поэта и теоретика символизма именно тот „мистический“ момент, который отпугивал других, оказался привлекательным. Ведь Вячеслав Иванов заявлял: „Я не символист, если не бужу неуловимым намеком или влиянием в сердце слушателя ощущений непередаваемых, похожих порой на изначальное воспоминание, порой на далекое смутное предчувствие, порой на трепет чьего-то знакомого и желанного приближения. Я не символист, если слова мои равны себе, если они — не эхо иных звуков, о которых не знаешь как о Духе, откуда они приходят и куда уходят“. Он не мог не ощущать близость в словах Новалиса о „магическом идеализме“ и „поэтическом телескопе“: обоим было известно ощущение знакомого в незнакомом и незнакомого в знакомом, загадочной дали, открывающейся при проницательном взгляде на любой предмет. Была и еще одна причина, по которой фигура Новалиса была близка Иванову: как и немецкий поэт, он потерял возлюбленную и надеялся найти мистический путь общения с ней.

Вячеслав Иванов — один из крупнейших русских мастеров поэтического перевода, и его работа над Новалисом — замечательная страница нашего переводческого наследия. Разумеется, его Новалис — это именно „его“ Новалис. Это обычная ситуация, когда переводом занимается яркая поэтическая индивидуальность. Американский славист Майкл Вахтель, специально занимавшийся поэтическими переводами Вячеслава Иванова, хорошо показал, как в его переводы Новалиса то и дело вторгаются типичные для русского поэта поэтические выражения и формулы, например, когда вместо простого зачина „Кто однажды, Мать, тебя увидел“ в одной из „Духовных песен“ Новалиса в переводе Иванова возникает: „О Мать, кто раз твой лик узрел“.

Разумеется, поэтический перевод не делается пословно, из-за чего то или иное слово, понятие оказывается иногда замененным, трансформированным (например, в описательный оборот), перемешенным или (увы!) просто опушенным. Все так. Но в случае с Новалисом нетрудно заметить, что постоянно пропадают (или размываются) вполне определенные понятия. А их место занимают другие, но тоже достаточно определенные. Можно даже сыграть в игру: определять по тексту оригинала, какие именно слова окажутся „потерпевшими“ в результате перевода. Игра может быть и обратной: глядя на перевод, можно не без успеха сказать, какие слова в нем появились, не имея (по крайней мере прямых) соответствий в оригинале.

Надо попробовать разобраться с этой тенденцией, и здесь для начала снова может помочь Цветаева, так много подметившая при составлении двух небольших текстов. „...Настолько гетевский „Лесной царь“ интимнее и подробнее Жуковского“. Это же можно сказать и о духовной лирике Новалиса — она гораздо интимнее и „подробнее“ (детальнее, точнее, непосредственнее) переводов. В переводе из очень личного получается — не потому что так хотят переводчики, а потому что у них просто нет выбора — некая усредненная добропорядочная набожность, порой отдающая то ли клерикальностью, то ли катехизисом, то ли тем и другим разом. Почему экспрессия оригинала заменяется плосковатой риторикой общих мест?

Прежде всего потому, что у Новалиса за спиной то, чего нет у его переводчиков. Это и средневековая схоластика и томизм, научившие европейцев не противопоставлять знание и веру. Это и миннезингеры и трубадуры, открывшие интимность чувства и огромный мир эротики, во всех ее разновидностях и разветвлениях. Это и Реформация: не стоит забывать, что немецкое Просвещение и немецкий романтизм — дело прежде всего выходцев из протестантской среды. Об этом забывают в России те, кто, рассуждая о романтизме, все время носится с пугалом католицизма. Поэтому переводчик Новалиса на русский оказывается, как и во многих других случаях перевода с „западноевропейского“ на русский, перед необходимостью срезать верхушку, поздний слой европейских смысловых структур, оставляя по ту сторону всю предысторию. С соответствующим результатом.

Не было в России свободной религиозной лирики, в какой-то мере сопоставимой с протестантской традицией религиозной поэзии, к которой и примыкал, при всей своей оригинальности и своенравности, Новалис. Были лишь неофициальные фольклорные духовные стихи — и не случайно Вячеслав Иванов „Духовные песни“ Новалиса в своем переводе озаглавил „Духовные стихи“. Это была единственная традиция, на которую он мог опереться. Но традиция- то совершенно не так Новалис уже предельно далек от фольклора, даже если — как и все романтики — ощущает необычайную тягу к примитивному, изначальному. Но это потому, что они уже где-то далеко, там, куда прямая дорога оборвалась.