Знание-сила, 2006 № 11 (953)

Как бы то ни было, Бэйтсон нашел причину шизофрении в культуре и следующие десятилетия жизни посвятил работе в Пало-Альто, госпитале, где лечились ветераны войны во Вьетнаме. До этого он серьезно интересовался кибернетикой, сотрудничал с Н. Винером. И ему показалось, что он подобрал кибернетический ключ к нашей цивилизации (американское слово для того, что мы называем культурой). Психозы Бэйтсон считал коммуникативной неудачей в условиях, когда внешняя среда (у Бейтсона — семья, у его последователей: Лэйнга, Ватцлавика и других — общество в целом) предъявляет человеку требования, которых он не может выполнить: например, одновременное требование от ребенка и инициативы, и послушания. При сложности нашей системы социальных отношений нередко то же, что одобряется, одновременно и порицается часто одним и тем же человеком, например, матерью. Мать может требовать от ребенка ласки и одновременно быть отталкивающе холодной или насмешливой. В школьном коллективе от ребенка могут ожидать поведения, о котором он точно не знает, каково оно. И часто, чем больше он хочет хорошего, тем хуже получается. В случае психической неустойчивости наступает психотическая реакция. Это называется "теория двойной связи". Она стала широко известна в американских психиатрических кругах. Эти круги, похоже, под исторически сильным влиянием психоанализа, а тот всегда ищет основы психических расстройств в психологических конфликтах. Теория двойной связи Бэйтсона не психоаналитическая, но, ища причин шизофрении, адресуется к психологическому уровню, по крайней мере, не к биохимии. И американские психиатрические круги приняли ее с энтузиазмом.

Бэйтсон работал еще во многих областях теории коммуникации, кибернетики и т.п. Разработал теорию экологического подхода к мышлению, очень повлиявшую на основоположников нейролингвистического программирования Гриндера и Бендлера (в последнее время его имя, увы, ассоциируется в основном с нейролингвистическим программированием).

С 1949 года он продолжал вести антропологические исследования в Пало-Альто и основал на базе этой клиники Институт психических исследований. Некоторое время изучал творчество, сравнивал творчество художников и больных шизофренией (вообще эта мысль очень древняя, на научные рельсы ее поставил, например, Ясперс в 1926 г. книгой "Стриндберг и Ван Гог"). В 60-х, продолжая разрабатывать проблемы теории коммуникации, стал изучать дельфинов. Своих трудов того периода он не публиковал.

Перед смертью Бэйтсон жил в Эсалене, мучительно умирал от рака, до последних дней не переставая писать, участвовать в семинарах, читать лекции. Позже дочь, известный социолог, издала некоторые его записи. То, что у нее получилось, увы, носит слишком сильный отпечаток ее собственной личности. Но, видно, придать другой вид этим несистематическим текстам было невозможно.

Что дает основания называть Бэйтсона научным маргиналом и что — серьезным ученым? Ученый он, прежде всего, по научной глубине и значимости его выводов, по практической применимости его теорий. С другой стороны, он не имел ни научных регалий, ни титулов типа "профессор" или "доктор". Глубоко самостоятельный мыслитель, в разрабатываемых теориях он руководствовался лишь своим представлением о том, что надо делать. Не пытался публиковать свои разработки, был столь же холоден к истеблишменту, как и тот к нему. Мало преподавал, хотя слушать его в Эсален приезжали многие. Охотнее всего просто беседовал. По словам Ф. Капры, его научно-социальное поведение немного напоминало майевтический метод Сократа.

Многие жили и работали в Эсалене в том же режиме. Супруги Грофы вели семинары по выходу в трансцендентное измерение (сейчас чем-то похожим занимаются супруги Минделл, развивая свою "школу процессуальной работы"). Маслоу переходил от гуманистической психологии к трансперсональной, Перлз отрабатывал гештальт-терапию. Все эти имена получили мировое признание. Эсален дал сокровищнице общечеловеческого знания много ценного.

С другой стороны, когда явление называется как-нибудь вроде "новая психо-духовность", у него очень много шансов уклониться в область оккультизма и профанации. Это может называться "духовными практиками", "скрытыми резервами человеческой психики", "нетрадиционными психотехниками"... Почему-то, сколь бы разными ни казались эти техники и практики, они уклоняются в оккуль тизм удивительно дружно. Оккультизм же наукой считать никак нельзя. Хотя бы потому, что он сопротивляется вынесению себя на свет (occultus по-латыни "тайный").

Тот эмпирический факт, что новые течения науки — иногда блестящие, как у Грофа! — сближаются с мистикой, удивителен. По-моему, между этими вещами нет необходимой внутренней связи; их близость обоснована лишь эмпирически. Ведь когда-то и обычная наука была частью религии — как астрономия в Египте. Сейчас частью мистики является то, что, видимо, со временем будет частью психологической науки.