Знание-сила, 2008 № 01 (967)

Видимо, есть смысл говорить о «культурном естестве», «второй природе»: совокупности результатов культурной «выделки» человека, его образования и воспитания, которую он обычно не рефлектирует и никогда не контролирует вполне. Можно не востребовать в новой жизни ни одно (допустим) из тех знаний, которые в тебя были когда-то вложены; лишиться дома, уничтожить фотографии, письма, продать фамильные вещи и книги; уехать далеко от мест, где тебя знают; сменить имя и образ жизни. Но память неуничтожима: она воплощена в самом человеке. В повседневных привычках, жестах, интонациях. В манере держать спину, брать в руки чашку, поднимать глаза, поворачивать голову, выводить буквы на бумаге. И в том общем самочувствии, которым все это определяется. По таким неуловимым чертам, деталям, нюансам дворяне многие годы потом узнавали своих — без слов.

Книга — о том, что происходит с таким «культурным естеством» в условиях социального и цивилизационного слома. А происходит неожиданное: именно культурные навыки — донельзя, казалось бы, хрупкие, типа умения вести светские разговоры или музицировать — в такой ситуации берут на себя роль механизмов устойчивости и даже становятся ресурсами выживания.

Знания и умения, усвоенные дворянскими детьми, так или иначе, обязательно им потом пригождались. Общая начитанность и широкий кругозор могли в известной мере компенсировать нехватку высшего образования тем, кому в советских условиях так и не удалось его получить. Иностранные языки, музицирование, танцы, охота, коллекционирование, сочинительство, живопись, фотография — все, что входило в программу дворянского воспитания или заполняло время как приличествующее статусу хобби — помогало выжить. Иногда буквально: знания обменивались на еду; скажем, за урок французского языка или музыки давали тарелку супа. Такие знания можно было превратить и в профессию, а значит, в источник социального статуса.

Дворянские биографии эпохи перелома обнаруживают исключительную пластичность «навыкового материала» (способность его изменяться применительно к обстоятельствам, не утрачивая сути). Такое обнаруживается, может быть, только в ситуациях кризисных, если не катастрофических. Вообще, чего стоит некоторая модель построения человека, можно, наверно, вполне оценить только в таких ситуациях. Дворянская — сработала.

В самом составе человеческого типа, сформированного русским дворянством, сколько бы ни старался человек освободиться от унаследованного статуса, оставалось еще кое- что, в некотором смысле более важное, чем все знания и умения — условие успешного применения их всех. Не потому ли «бывшие» — которых раннесоветская пропаганда представляла не иначе как изнеженными и малополезными бездельниками- паразитами — обнаружили исключительный потенциал выживаемости, что к самой сути дворянского самочувствия принадлежало — с младенчества воспитывалось! — чувство собственного достоинства, умение владеть собой, жесткая дисциплина? Дворянин — во многом благодаря своей ритуализованной, полной условностями, «искусственной» жизни — был, пожалуй, самым дисциплинированным человеческим типом в предреволюционной России. В основе дворянской культуры — виртуозное искусство внешнего и внутреннего самоограничения и самоконтроля. Именно упорство дворянского естества, культивировавшегося в светских салонах, помогало выжить и сохранить человеческий облик в очередях и коммуналках, в лагерях и ссылках.

Дворянскому отношению к жизни в новых условиях пришлось, конечно, претерпеть известные метаморфозы. Если для традиционного дворянина «стимулом всей жизни» была честь, а ориентиром в поведении — «не результаты, а принципы», то при советской власти большую, чем раньше, значимость «приобрела профессиональная этика»: самореализация в профессии стала не только одним из немногих для дворян шансов на социальную полноценность, но и «одним из главных удовольствий, поощряемых своим кругом и вознаграждаемых обществом». Стали распространяться нетипичные прежде для людей этого круга и не слишком престижные среди них «ориентации на достижения, на стремление к статусным позициям и благосостоянию». Впрочем, это довольно легко истолковать как стремление к идеалу и вписать, таким образом, в исходные дворянские установки.

Старые навыки работы с собственным поведением пригодились даже при овладении типично советским, казалось бы, «искусством молчания». Именно это искусство оказалось «единственным элементом» дворянского воспитания, который при советской власти «стал более изощренным и сложным», умудрившись не утратить при этом «своих прежних форм»: ведь «молчание в дворянских семьях всегда было важным инструментом как светской, так и внутрисемейной коммуникации». При советской власти у него всего лишь «появилось еще больше тональностей и вариантов».