Знать и помнить [Диалог историка с читателем]

В 1978 году инструктор Горловского ГК КПУ вызвал секретаря общества книголюбов Людмилу Ильиничну Светлицу: «На вечере, посвященном футуристам, ваш подопечный Гланц читал антисоветских поэтов». — «Что вы, каких антисоветских? Он читал Маяковского и Пастернака!» — «Пастернак — антисоветский поэт». — «Но, позвольте, его ведь печатают!» Тогда инструктор торжествующе показал ей свой текстовой анализ вечера: оказывается, два стихотворения Пастернака — «Гамлет» и «Август», которые я читал на вечере, к 1978 году еще не были опубликованы (их напечатали в 1980-м).

Вернусь к эпизоду, с которого начал свое письмо. Когда Володя возвратился, самое страшное, на мой взгляд, заключалось в том, что ни он, ни жена на соседей нисколько не обиделись. Они восприняли их поведение как совершенно нормальное, само собой разумеющееся. Они бы, наверно, и сами так поступили, если б это случилось с кем-то другим.

Самое страшное в тоталитарных диктатурах — даже не убийство, а растление душ. Самое страшное — не тогда, когда за человеком приходят ночью и уводят в ночь. Самое страшное — когда при солнечном свете его друзья перебегают на другую сторону улицы.

Страшно, когда из библиотек изымают книги опальных авторов. Но еще страшнее, когда человек в собственной квартире тайком уничтожает эти книги. Помните слова Фадеева по поводу санкционированного им временного изъятия романа Эренбурга «Падение Парижа»? «Я проявил политическую перестраховку в лучшем смысле этого слова». Что же говорить о худшем смысле этого слова — «перестраховка», корень в котором все тот же «страх»?

Волна страха и ненависти могла бы и приутихнуть за 34 года, прошедшие после смерти Сталина. Но затухнуть ей не давали и те, кто заставлял писать покаянные «объяснительные», и те, кто их писал, черня друзей и выгораживая себя.

Сталинизм не победишь одним изъятием портретов и переименованием городов. Сталинизм — это прежде всего страх. Страх перед начальством, перед неверными друзьями, перед самим собой. И когда умрет страх, умрет и сталинизм. Победа над страхом — самое важное в искоренении ошибок прошлого.

22 июня 1987 г.

А. П. Охрименко, журналист, 65 лет, г. Москва. Чистый переулок, черные рассветы

Рано утром меня разбудил резкий звук — у подъезда нашего дома затормозила машина. Из-за шкафа, где стояла моя постель, я услышал, как встал и подошел к окну отец. Тогда, в 1938 году, по нашему Чистому переулку, что идет от Кропоткинской улицы к Арбату, машины ходили редко, а если останавливались у какого-нибудь дома, значит, за кем-то приехали. И каждый раз, когда на рассвете машина оказывалась у нашего подъезда, отец подходил к окну…

Вот и сегодня он стоял у окна. Прошло несколько минут. О чем думал? Об этом я узнал от него позже, когда волна арестов пошла на убыль, году в сороковом.

Глядя в окно, отец слово в слово мысленно повторял записку В. И. Ленина, сыгравшую важнейшую роль в его жизни. Она была адресована «тт. Енукидзе, Л. Б. Каменеву, Е. Д. Стасовой».[101] В записке после фамилий адресатов говорилось:

«Очень прошу устроить помощь, одежду, квартиру, продовольствие, подателю, тов. Петру Охрименко.

Если будут трудности того или иного рода при оказании помощи, очень прошу созвониться со мной.

12 XI.1919

В. Ульянов (Ленин)».

Впоследствии в своих опубликованных воспоминаниях отец писал: «С этой запиской я обратился во ВЦИК, к А. С. Енукидзе. Встреча с ним в Кремле осталась в моей памяти навсегда. Крупный, широкоплечий, большого роста, по виду суровый и неприступный, он оказался очень чутким человеком. С каким вниманием, можно сказать благоговением, читал он записку Ленина, с какой теплотой произносил имя вождя!»[102]

А. С. Енукидзе расспросил отца об истории получения этой записки. А история была непростая. Отец, секретарь исполкома Мелитопольского уездного Совета, летом 1919 года вместе с другими партийными и советскими работниками при наступлении частей Деникина, уже занявших подступы к Мелитополю, переправился на другой берег Днепра и спустя некоторое время оказался в голодной Москве. Приют он нашел в семье сестры жены, но чувствовал, что он в тягость — ведь у него не было работы, а значит, и пайка…