Знать и помнить

После освобождения из плена и прохождения госпроверки приказом Сталина от 31 декабря 1945 года отцу и его боевым товарищам были восстановлены генеральские звания, годы плена засчитали как службу в Красной Армии, возвратили все ордена. Судьба же командующего 12-й армией генерала Понеделина оказалась после госпроверки трагической... [См.: Симонов К.. Уроки правды. - Наука и жизнь, 1988, No 4, с. 16 - 25]

22 июня 1987 г.

А. Гланц, переводчик, 40 лет,

г. Горловка Донецкой обл.

ПОБЕДА НАД СТРАХОМ

Мы много говорим об ущербе, который принесли обществу сталинские репрессии. Называем цифры репрессированных, тысячи известных и миллионы неизвестных имен. Но никакие цифры не передадут точного количества людей, не убитых, а контуженных ударной волной сталинизма, волной страха, отчуждения, трусости, растления человеческих душ. Эта ударная волна не только искалечила души современников Сталина. Она продолжает уродовать судьбы по сей день, подобно атомной бомбе Хиросимы, жертвы которой умирают уже в третьем-четвертом поколении.

И. Эренбург пишет в мемуарах о самоубийстве военного журналиста генерал-майора М. Р. Галактионова. Он был контужен "ударной волной ежовщины"; застрелился после пресс-конференции, на которой американские журналисты задали ему вопрос: "Может ли советский журналист потребовать отставки Сталина и замены его хотя бы Молотовым или Литвиновым?" Страшно было не только отвечать - страшно было слышать это...

Надежда Мандельштам вспоминает, как знакомые при встрече с ней и с опальным мужем перебегали на другую сторону улицы. Точно такой же случай запомнился и мне в детстве. В 1952 году мне было пять лет, и я помню, как из нашего дома исчез сосед-шофер дядя Володя. Впоследствии оказалось, что он, будучи за городом, попал в автокатастрофу, был несколько дней без сознания. Документов при нем не было, и личность его долго не могли установить, а когда установили, то не сразу сообщили семье о случившемся. За неделю или полторы, которые он отсутствовал, среди соседей пронесся слух, что его "забрали органы".

И этого было достаточно, чтобы соседи подвергли остракизму его семью. При встрече с его женой соседи перебегали на другую сторону улицы. Соседка, ребенка которой спасла жена Володи во время сердечного приступа, захлопнула дверь перед ее носом. Соседские дети кидали камни в ее детей и обзывали "немцами". Я сначала не хотел этого делать, но сладкий яд безнаказанной травли сидит в каждом из нас. Я уже нагнулся за камнем, я уже кричал, но мать схватила меня за руку.

В 1971 году я приехал в гости к своему дяде, подполковнику медицинской службы, кандидату медицинских наук.

Черт меня дернул упомянуть за столом, что у меня с собой стихи, которые редакторы в моем городе не публикуют и которые я хочу показать редакторам в его городе. Но первым "редактором" стал дядя: "Я с тобой буду говорить об этих стихах по стандартам тридцать седьмого года. Вот этот стих - 10 лет, за этот - 15, а за этот - 25..." Я пытался объяснить, что неопубликованные стихи - не значит запрещенные. Но куда там!..

В 1978 году инструктор Горловского ГК КПУ вызвал секретаря общества книголюбов Людмилу Ильиничну Светлицу: "На вечере, посвященном футуристам, ваш подопечный Гланц читал антисоветских поэтов". - "Что вы, каких антисоветских? Он читал Маяковского и Пастернака!" - "Пастернак антисоветский поэт". - "Но, позвольте, его ведь печатают!" Тогда инструктор торжествующе показал ей свой текстовой анализ вечера: оказывается, два стихотворения Пастернака - "Гамлет" и "Август", которые я читал на вечере, к 1978 году еще не были опубликованы (их напечатали в

1980-м).

Вернусь к эпизоду, с которого начал свое письмо. Когда Володя возвратился, самое страшное, на мой взгляд, заключалось в том, что ни он, ни жена на соседей нисколько не обиделись. Они восприняли их поведение как совершенно нормальное, само собой разумеющееся. Они бы, наверно, и сами так поступили, если б это случилось с кем-то другим.

Самое страшное в тоталитарных диктатурах - даже не убийство, а растление душ. Самое страшное - не тогда, когда за человеком приходят ночью и уводят в ночь. Самое страшное - когда при солнечном свете его друзья перебегают на другую сторону улицы.

Страшно, когда из библиотек изымают книги опальных авторов. Но еще страшнее, когда человек в собственной квартире тайком уничтожает эти книги. Помните слова Фадеева по поводу санкционированного им временного изъятия романа Эренбурга "Падение Парижа"? "Я проявил политическую перестраховку в лучшем смысле этого слова", Что же говорить о худшем смысле этого слова - "перестраховка", корень в котором все тот же "страх"?

Волна страха и ненависти могла бы и приутихнуть за 34 года, прошедшие после смерти Сталина. Но затухнуть ей не давали и те, кто заставлял писать покаянные "объяснительные", и те, кто их писал, черня друзей и выгораживая себя.