Знатный род Рамирес

И наверху башни, не разнимая скрещенных рук, подхватил этот вопль сеньор Труктезиндо, прорычав глухо и страшно:

— Мой сын сам ответил тебе, мужлан!

Словно пронзенный копьем, пошатнулся в седле Бастард. Натянулись поводья, и вздыбился конь, высоко задирая золоченый налобник. Но крепкая рука удержала его, и Лопо де Байон, привставши в стременах, вскричал, одержимый ужасом и гневом:

— Не искушай меня, Труктезиндо Рамирес!

— Прочь, прочь отсюда! — надменно закричал старик, не разнимая скрещенных рук. Высокомерно и твердо стоял он на площадке башни, словно душа его и тело были выкованы из одного куска железа.

Тогда Бастард швырнул звонкую рукавицу о стену сторожевой башни и хрипло проревел:

— Кровью Христовой клянусь и спасением близких: если ты не отдашь мне ту, кого я люблю, нет у тебя сына! На твоих глазах я прикончу его, и все воинство небесное не спасет ему жизнь!

Сверкнул клинок. Но в порыве высшей, сверхчеловеческой гордыни Труктезиндо еще выше поднял голову и, могучий, как башня его замка, схватился за рукоять меча.

— Этим клинком, трус! Этим клинком, чистым! Я не хочу, чтоб твой грязный нож коснулся сердца моего сына!

Обеими руками он яростно швырнул меч к подножию стены; меч сверкнул, со свистом разрезая воздух, вонзился в твердую землю и задрожал, словно и его трясло от гнева. В тот же миг с диким криком Байон дернул коня и, свесившись с седла, вонзил кинжал в горло раненого Лоуренсо с такой силой, что кровь фонтаном брызнула в прекрасное лицо, пятная золото бороды.

Все смешалось. Арбалетчики бросили наземь носилки, не заботясь более о мертвом, опутанном ветками теле, и кинулись, словно зайцы, наутек, вслед за монахом, припавшим к холке мула. Бастард и его инфансоны, испуская хриплые вопли, кинулись к своему стану. Войско Байонов беспорядочно отхлынуло назад и, перейдя деревянный мост, скрылось в роще, сверкая копьями сквозь завесу пыли.

Между тем стены Санта-Иренеи сотрясал громкий вопль. Дротики, стрелы, камни сыпались дождем на людей Байона; но только один из арбалетчиков, бросивших носилки, упал, пораженный стрелой. Рыцари и оруженосцы ринулись за ворота, чтобы забрать тело Лоуренсо Рамиреса; а Гарсия Вьегас и другие родичи поспешили наверх, на стену, где стоял Труктезиндо и, застывший, немой, глядел на носилки и неподвижное тело сына, брошенное у подножия замка. Он медленно обернулся на шум — и все онемели, так невозмутимо-спокойно было его лицо, так мертвенно побледнело оно, слившись белизной с белой, как лунь, бородою, так сухо горели глаза, мерцая и полыхая, словно отверстия печи. Все с тем же зловещим спокойствием положил он руку на плечо старого Рамиро, опиравшегося почти без сил на свое копье, и четко, внятно сказал:

— Друг! Позаботься о теле моего сына, а душу — видит бог — я успокою до захода солнца!

Он гневно отстранил рыцарей, оцепеневших от испуга, и деревянная лестница заскрипела под его тяжелыми шагами.

В этот самый миг мертвый Лоуренсо Рамирес возвращался в отчий дом под охраной прекрасного Леонела и рыжебородого Мендо; лица их воспалились от слез, губы хрипло шептали проклятия роду Байона. За ними, спотыкаясь и причитая, тащился Ордоньо и, прижимая к груди осиротевший меч, покрывал его поцелуями, словно пытался утешить. У самого рва, в прозрачной тени орешника, стоял грубый помост — с него по воскресеньям Лоуренсо и начальник арбалетчиков судили состязания по стрельбе из лука и щедро раздавали победителям медовые ковриги и ковши вина. На этот помост положили тело и отошли прочь, истово крестясь. Один из людей рыжебородого Мендо, обеспокоенный участью души, не получившей отпущения, поспешил в часовню за братом Мунсио. Другие, рассыпавшись вокруг стены, отчаянно взывали к лекарю, обитавшему, словно филин, в небольшой заброшенной башне. Но кинжал Байона разил насмерть, и никто не вернул бы к жизни отважного Лоуренсо, цвет и славу рыцарства по всей земле Риба-Кавадо. Как страшен и жалок был он на смертном ложе! Лицо выпачкано в земле, на горле запеклась черная кровь, кольца кольчуги впились в истерзанное тело, и грязью покрыта посиневшая нога, изувеченная при Канта-Педре.

Медленно, не сгибаясь шел к нему Труктезиндо. Погасшие уголья его очей вспыхнули еще ярче, когда в печальной тишине он приблизился к телу. Перед помостом он встал на колени, взял безжизненно повисшую руку и, приблизив лицо к лицу сына, покрытому грязью и кровью, проговорил что-то так торжественно, словно не прощался, а давал клятву. Медленно поцеловал он окровавленную голову, и луч солнца, сверкнув сквозь листву орешника, позлатил кудри мертвеца. Старик поднялся, простер руку, словно вбирая в себя одного всю мощь своего рода, и воскликнул:

— А теперь — на коней, сеньоры! Мы отомстим за него!