Знатный род Рамирес

Но не успели они дойти до конца Калсадиньи, как Гонсало вдруг остановился, скрестил руки и потребовал от сеньора председателя объяснения по поводу последней выходки его правительства: его правительство, руководимое его историками, во главе с его Сан-Фулженсио, изволило назначить на должность губернатора Монфорте не больше, не меньше как Антонио Морено! Того самого Антонио Морено, которого в Коимбре, и за дело, прозвали Красоткой Антониной! Довести страну до этакого срама! Право, дальше, кажется, ехать некуда!.. Для комплекта остается только назначить Жоанну Селедочницу с рыбного базара генеральным прокурором!

Жоан Гоувейя был малорослый, поджарый человечек с очень смуглым лицом и жесткими, как щетина, усами. Он носил короткий элегантный редингот и сдвигал цилиндр несколько набок. Гоувейя и не собирался возражать. Он всего лишь чиновник, служит при историках, как раньше служил при возрожденцах, и привык относиться с иронией к назначению на крупные посты только что вышедших из Коимбры юнцов — будь они историками или возрожденцами. Но на этот раз, господа, даже его чуть не стошнило! Назначить губернатором, да еще в Монфорте, такого, как Антонио Морено… Да сколько раз в Коимбре он сам видел этого субъекта в женском утреннем капоте, с пудрой на миловидном личике!.. И, схватив фидалго за рукав, Гоувейя принялся рассказывать, как однажды поздним вечером пьяный вдрызг Жозе Коржан целился из револьвера в столь же пьяного падре Жустино и требовал, чтобы тот немедленно обвенчал его с Антонио перед статуей богоматери!

Но Тито, который долго молчал, играя от нечего делать дубинкой, заявил, что если у почтенных сеньоров есть время стоять на углу и рассказывать гнусности, то он успеет сходить к Брито за водкой. В тот же миг Фидалго из Башни, всегда расположенный шутить, выдернул свой рукав из пальцев Гоувейи и поскакал галопом по Калсадинье, вытянув перед собой кулаки, словно натягивал поводья и с трудом удерживал коня.

В верхнем помещении у Гаго, куда вела узкая крутая лестница, друзья уселись за длинный стол, освещенный двумя керосиновыми лампами. Ужинали весело, воздавая должное каждому блюду. Гонсало заявил, что поездка в Бравайс, партия в пикет и выигрыш девятнадцати тостанов у Мануэла Дуарте совершенно исцелили его желудок; для начала он закусил яичницей с колбасой, затем съел половину поданной на стол кефали, проглотил жареного цыпленка, очистил целое блюдо салата из огурцов, завершил ужин горой мармеладных пастилок и осушил огромный стеклянный кувшин алваральона, причем на его молочно-белом лице не проступило ни единого пятнышка румянца. К огорчению Тито, он решительно забраковал «Шандинского аббата». К десерту появился младший провизор Видейра, «Видейринья-гитарист», известный в Вилла-Кларе певец и поэт, печатавший любовные и патриотические стихи в «Независимом оливейранце». В этот вечер он уже побывал с гитарой на ужине у командора Барроса, который праздновал годовщину своего командорского звания; а потому есть не мог и только взял рюмку алваральона: обмакивать мармелад, «чтобы смягчить горло». В полночь Гонсало упросил Гаго растопить плиту и сварить кофе, «только покрепче, дружище Гаго, этакого искрометного кофейку, от которого прояснилось бы в голове даже у командора Барроса!» Наступил волшебный час гитары и «фадиньо» *. Видейринья отсел подальше, в полумрак, вдохновенно откинулся на спинку каменной скамьи, откашлялся, подтянул струны.

— Спой «Соледад», Видейринья, — попросил славный Тито, задумчиво глядя на свою дымившуюся сигару.

И Видейринья зарыдал, изливаясь в сладких жалобах:

Ты поплачь над могилой моей,
Ах, Соледад, Соледад!..

Конец фадо потонул в шумных похвалах. Пока певец подкручивал колки, Жоан Гоувейя и Фидалго из Башни затеяли спор. Дымя сигарами и положив локти на стол, они обсуждали нашумевшую продажу Лоуренсо-Маркеса англичанам *, предательски задуманную — как кричали, бурля от негодования, оппозиционные газеты — правительством Сан-Фулженсио. Гонсало тоже бурлил от негодования. Не так возмутительна продажа колонии, как наглость Сан-Фулженсио! Как смеет этот плешивый пузан из Кабесельос, сын бог весть какого отца, родившийся в мелочной лавочке, обменивать на фунты стерлингов кусок Португалии? Продавать ради лишних двух лет власти священную землю, по которой ступала нога Гамы, Атайде, Кастро *, моих дедов, наконец! Это злодейство, которому нет имени, которое взывает к мятежу, за которое следовало бы разгромить Брагансский дворец и бросить камни на илистое дно Тэжо!

Не переставая грызть жареный миндаль, Гоувейя возражал:

— Будем же справедливы, Гонсало Мендес! Ведь и возрожденцы…

Фидалго высокомерно улыбнулся.