Знатный род Рамирес

— Что такое вы говорите, Каско? Водить за нос? Когда же я водил вас за нос?.. Или вы это про аренду «Башни»? Вот мило! Разве мы с вами подписали контракт? Вы исчезли, я вас ни разу больше не видел…

Каско, опешив, молчал. Потом его побелевшие губы задрожали от гнева, затряслись костистые волосатые руки, сжимавшие дубину.

— Кабы подписали бумагу, так не могли бы пойти на попятный!.. А только у честных людей слово считается не хуже бумаги! Фидалго сам сказал: «Ну вот, значит, решено!» Фидалго дал слово!

Гонсало, бледнея, попытался принять терпеливо-снисходительный тон:

— Послушайте, Жозе Каско. Тут, на дороге, не место для серьезного разговора. Если вы желаете поговорить, прошу ко мне в «Башню». По утрам я всегда дома. Приходите завтра, я ничего не имею против.

Сказал — и, едва переставляя ослабевшие ноги, двинулся вдоль сосняка; по спине его пробегали струйки холодного пота. Но Каско одним прыжком обошел фидалго и снова дерзко заступил ему дорогу, поставив дубинку поперек пути.

— Нет, фидалго мне ответит! Фидалго дал слово. Со мной так не поступают. Фидалго дал мне честное слово!

В поисках защиты Гонсало метнул взгляд направо, налево… Никого, полное безлюдье, лесная глушь. Далеко на дороге, смутно белевшей под вечерним небом, поскрипывал, удаляясь, воз с хворостом. Над головой сонно гудели сосны, между стволами уже сгущались тени и клубился вечерний туман. Цепенея от страха, Гонсало попытался припугнуть Каско судом, извечным жупелом деревенского человека. Мягко, как бы давая дружеский совет, он заговорил, стараясь остановить дрожь в пересохших губах:

— Послушайте, Каско, послушайте, дорогой мой! Криками и скандалами ничего не уладишь. Может выйти лишь неприятность; придет сельский староста, а там суд, тюрьма… У вас же семья на руках, маленькие дети… Послушайте! Если вы находите какой-то повод для неудовольствия, приходите в «Башню»; мы потолкуем мирно, спокойно, и недоразумение выяснится… Но скандалить не надо! Придет полиция, попадете за решетку…

Каско вдруг весь вытянулся вверх, словно черная сосна, возникшая посреди безлюдной дороги; глаза его бешено выкатились, загорелись, налились кровью.

— Так фидалго еще и судом угрожает! Сначала фидалго мошенничает, а потом грозится меня же в тюрьму упечь?! У-у, дьявол!.. Только нет!.. Прежде чем попасть за решетку, я раскрою тебе череп!

Он замахнулся дубиной… но в последнем проблеске разума прохрипел сквозь стиснутые зубы, закинув назад трясущуюся голову:

— Беги прочь, фидалго, а не то мне крышка!.. Беги, а то я порешу тебя, и тогда всем нам каюк!

Гонсало Мендес Рамирес сорвался с места и побежал. Он бросился к воротам, темневшим между двух гранитных столбов, перемахнул через ветхий дощатый забор и пустился во весь дух вдоль виноградных посадок, точно заяц, удирающий от охотника! На границе виноградника и кукурузного поля дикая смоковница широко раскинула ветви над заброшенным каменным амбаром с провалившейся крышей. В этом-то каменном ветвистом укрытии и притаился Фидалго из Башни, тяжело переводя дыхание. На поля опускалась ночь и с нею глубокий покой. Тихо погружались в сон деревья и травы. Ободренный безмолвием, Гонсало вылез из своего тесного убежища и снова побежал нешибкой рысцой, стараясь ступать на носки, чмокая белыми сапожками по намокшей от дождя земле. Так он добежал до главного водоема и снова остановился, обессилев. Ему вдруг показалось, что поодаль, на самой опушке, белеет чья-то фигура. Кто-нибудь из батраков в белой рубашке? Фидалго жалобно закричал:

— Эй, Рикардо! Эй, Мануэл! Кто-нибудь! Есть там кто?..

Но светлое пятно расплылось среди листвы. В канаве что-то шлепнулось в воду, — верно, прыгнула лягушка. Содрогнувшись, Гонсало снова побежал, держа по направлению к плодовому саду, и вдруг очутился перед запертыми воротами. Ворота были старые, давно покосились и ходили ходуном на проржавевших петлях. В исступлении фидалго ткнул в забор плечом, которое от страха стало крепким, как чугунный таран. Две доски треснули, он протиснулся в дыру, разодрав куртку о гвоздь, и наконец свободно вздохнул: он был в плодовом саду, за каменной стеной, под балконами своего дома, мирно дышавшего вечерней прохладой, у подножия родной башни, древней черной башни, которая казалась еще более древней и черной на небе, посветлевшем с той стороны, где восходил молодой месяц…