Знатный род Рамирес

Дело в том, что скончалась Крйспола — несчастная вдова, жившая неподалеку. Она слегла еще на пасху, а теперь оставила сиротами двух мальчиков и трех девочек. Гонсало, у которого в «Башне» и вправду хватало места, помог бедным детям одеться в опрятный траур и занялся их устройством. Старшая девочка (тоже Крйспола), вечно торчавшая на кухне, стала платной помощницей Розы. Старшего мальчика, двенадцати лет, смышленого и ловкого, он обрядил в курточку с желтыми пуговицами и назначил «рассыльным». Другой был увалень, но умел и любил плотничать, и Гонсало, с помощью тетки Лоуредо, пристроил его в столице в мастерскую св. Иосифа. Второй девочкой занялась мать Мануэла Дуарте, сердобольная женщина, которая жила в цветущей усадьбе недалеко от «Трейшедо» и потому считала себя и сына «вассалами» горячо любимого ею Фидалго из Башни. Но самую маленькую и слабенькую пристроить не удалось; и Роза решила, «что сеньора дона Мария да Граса пожалеет бедную сиротку…». Гонсало сухо отрезал: «Из-за куска хлеба не стоит беспокоить славный град Оливейру!» Но Роза непременно желала, чтобы такой нежненькой, беленькой малюточкой занялась настоящая сеньора, и написала Грасинье (вернее, продиктовала — писал Бенто, старательно и красиво) пространное письмо, в котором излагала горестную историю Крисполы и расточала похвалы милосердию сеньора доктора. Пылкий, хотя и запоздалый ответ Грасиньи, умолявшей «непременно прислать малютку», и привел ее брата в такое раздражение.

С того ужасного дня какое-то странное чувство — смесь гадливости с оскорбленным целомудрием — удерживало Гонсало от всяких сношений с «Угловым домом», словно грязь, таившаяся в розовых стенах бельведера, осквернила и сад, и особняк, и Королевскую площадь, и всю Оливейру, и теперь ради нравственной чистоплотности надо было держаться подальше от зачумленных мест, где и сердце его, и гордость задыхались от смрада… Вскоре после своего бегства он получил от доброго Барроло встревоженное письмо: «Что это значит? Почему ты не подождал? Вернулся я от Маржеса и даже расстроился. А с Грасиньей что делается! Мы и узнали-то о твоем отъезде случайно, от кучера, что служит у Масиела. Едим твои персики — и ничего не понимаем!..» Гонсало ответил кратко: «Дела». Потом он вспомнил, что оставил в ящике бюро свою рукопись, и послал мальчика с почти тайным поручением к падре Соейро, «чтоб завернул хорошенько папку и вручил рассыльному, а хозяину и хозяйке не говорил ни слова». Молчаливое отчуждение легло по его вине между «Башней» и «Угловым домом».

Он жил уединенно — не выезжал даже в Вилла-Клару из страха, что о его позоре уже говорят в табачной лавке или у Рамоса, и сердился на всех и вся. Сердился на сестру за то, что, забыв стыд, не страшась пересудов, растоптав честь Рамиресов легко и бездумно, как топчут цветочный узор ковра, она бегом побежала в бельведер, едва усатый соблазнитель поманил ее надушенным платком. Сердился на Барроло, этого толстого кретина, который со свойственным ему дурацким рвением восхвалял Кавалейро, приваживал Кавалейро, выискивал в погребе вино получше, чтоб разгорячить кровь Кавалейро, взбивал подушки на всех канапе, чтоб Кавалейро было удобней, покуривая сигару, тешить взоры красотой Грасиньи! Наконец, он сердился на самого себя за то, что ради низменного честолюбия снес единственную преграду между своей сестрой и этим напомаженным фатом, забывая о вражде, о праведном гневе, которому был верен со времен Коимбры. Все трое виноваты, непростительно виноваты!

Наконец, утомившись одиночеством, он рискнул поехать в Вилла-Клару. Оказалось, что ни в клубе, ни у Рамоса, ни в табачной лавке никто ничего не знал о романе Грасиньи. И мягкое его сердце, избавившись от опасений и тревог, тотчас же склонилось к милосердному всепрощению… Он находил оправдания для всех провинившихся. Бедняжка Грасинья! Замужем за недалеким толстяком, без детей, без умственных запросов, даже без домашних хлопот… уступила (а кто не уступил бы?), просто и доверчиво уступила любви, которая давно уже коренилась в ее душе, подарила ей единственную в жизни радость и (что, может быть, еще важнее!) вызвала единственное в жизни горе. Барроло, бедный Жозе без Роли, что с него спрашивать? Как поется в песенке — «жди от кошки молока, от осины — апельсина!». А сам он, горемыка Гонсало, бедный, безвестный, не более чем жертва неумолимого закона борьбы за существование, который погнал его на поиски славы и денег, — и вот он кинулся в первую же приоткрывшуюся дверцу, не заметив кучи навоза, лежащей на пути. Да, ни один из них не виноват перед богом, сотворившим нас такими суетными, такими слабыми, что мы не можем устоять перед силами, подвластными нам не больше, чем солнце или ветер!