Зодчие

И лишь в это время примчался с Покровки Федор Григорьевич. Страшные мысли одолевали Ордынцева, когда он погонял коня среди ветра, свистевшего в темных улицах, в то время как впереди стоял багряно-дымный столб, упиравшийся в небо. Окольничему предвиделся царский гнев, неминуемая опала, может быть казнь…

— Не усмотрел, не усмотрел! — отчаянно шептал Ордынцев и хлестал плетью коня.

За ним скакали угрюмые, растерянные слуги.

Решетки по улицам были убраны, как всегда во время больших пожаров, и задержки от караулов не было, но дорога казалась боярину бесконечной.

— Еще стоит! — шумно вздохнул Ордынцев, когда вынесся на площадь, забитую народом. — Дорогу, дорогу!

Сквозь плотную толпу проехать было невозможно. Окольничий спрыгнул с лошади и пешком пробирался к собору.

Когда Ордынцев добрался до Постника, он с облегчением узнал, что опасность для храма не так уж велика.

На берегу пламя утихало, лесные склады догорали. Но рабочие бараки еще пылали вовсю, и вихрь по-прежнему взметывал огненные лапы…

Большая часть лесов была сброшена. Оставался самый неподатливый пролет, где крючья когда-то вбивал сам Василий Дубас. Долго пыхтели парни, подсунув ломы под стояки, прилегавшие к стене, потом крюки вылетели разом, и площадка поплыла в сторону.

— Падаем!.. — прохрипел Петруха Кубарь.

Василий взглянул в побледневшее лицо товарища и вдруг ухватился за карниз стены.

— Беги! — крикнул он, задыхаясь от напряжения.

Перепуганный Петрован медлил.

— Беги! — Ругательство сорвалось с посиневших губ Дубаса. — Убью!

Петрован дико загремел по мосткам. В толпе раздались вопли ужаса. Никто не решился броситься на выручку Дубасу, да и спасти его было невозможно. Едва Кубарь отбежал от стены, как обессилевший Василий выпустил карниз…

Дубаса нашли среди груды бревен с переломленными ребрами; рыжие волосы его слиплись от крови, сочившейся из пробитой головы.

Петруха Кубарь с воем бросился на труп товарища.

Подвиг Дубаса обезвредил последнее угрожаемое место; мостки со стороны, противоположной пожару, не подвергались опасности, их решили не ломать.

Бараки догорали. Работники просились переночевать у добрых людей, живших поблизости. Иные пошли отдохнуть в церквах, двери которых раскрылись для всех желающих. Толпа любопытных расходилась.

К Ордынцеву подвели дрожащего Томилу — единственного известного виновника случившегося бедствия.

— Как это ты, страж недреманный, не сберег порученное тебе? — грозно напустился на него окольничий. — Ты понимаешь ли, безумец, какой из-за тебя урон мог причиниться, да не одним нам, не Ордынцеву, не Барме с Постником, а всей Москве, всему русскому государству?

— Божье попущение…

— Бог-то тута, пожалуй, ни при чем, — раздался насмешливый голос Нечая. — Тута, чутко, лиходеи поработали!

— А ведь не так ли? — поднял всклокоченную, замазанную голову Томила. — Меня не опоили ли, боярин? Сродясь я таково сладко не сыпал…

— Опоили?.. Ты что ж, вор, бездельник, пил вечером?

— Пил, боярин, — признался Томила. — С немцем.

Постник уже знал о самоубийстве Фридмана, и картина того, что случилось, стала ему ясна.

— Собаке собачья смерть! — хмуро пробормотал он.

Скованного Томилу отвели в подвал Разбойного приказа.

* * *

Обрушенные подмостки восстановили в три дня; работы по окончанию центральной башни и починка поврежденных меньших глав пошли быстро.

Тем временем в храм явились иконописцы и взялись за роспись стен. В нишах поместились образа святых Иоанна Воина, Георгия Победоносца и других. Над нишами нарисовали московских митрополитов — Петра, Алексея, Иону. Нашлось место по чину и для других святых.

Между алтарем и местом для молящихся поднялся богато украшенный иконостас…

Упали строительные леса, и Покровский собор возник перед Москвой во всем своем сверкающем великолепии. Москвичи и стекавшиеся во множестве жители ближних и дальних городов восторженно любовались храмом.

В конце 1560 года храм-памятник был торжественно освящен.

О первом богослужении в Покровском соборе возвестил малиновый перезвон колоколов, зазвучавший в тот день в первый раз.

Только самые близкие к царю люди получили доступ на торжество. Но среди ближних бояр, среди князей и крещеных татарских царевичей стояли гениальные строители собора Постник и Барма в богатых шубах с царского плеча — знак высшей милости.

Думы одолевали Постника. В душе его были и гордость, и радость, и чувство грусти, которое охватывает художника, навсегда расстающегося со своим творением. Отныне творение начнет жить своей самостоятельной жизнью, переживет своего творца и, быть может, даже и его славу… А ему, создателю, нечего больше тут делать. Любимый труд, занимавший все помыслы, закончен, и на месте его осталась тягостная пустота…

«Уйду из Москвы… — думал Постник. — Земля, земля родная! Пустынные твои дороженьки, дремучие твои леса, бедные твои, затерянные в глуши деревеньки… Увижу вас снова, пройду по тихим тропкам, сладко отдохну у ночного костра…»

Постник жил и работал долго. Но уже не пришлось ему создать второго величавого творения, подобного Покровскому собору.

Заключение