Зодчие

Одни ворота распахнулись — выехал обоз. Нищие приткнулись к воротному столбу. Голован рассмотрел внутренность двора.

«Боярская усадьба», — подумал Андрей.

Хоромы стояли посреди двора, людские избы и службы разбросались повсюду. Ворота караулил дюжий мужик, а рядом прыгал на цепи огромный пес.

— С опаской бояре живут! — добродушно сказал дед Силуян.

Закрывая ворота, сторож закричал:

— Эй, нищеброды, чего сглядываете?

Сердитый и острый на язык Лутоня сразу нашел ответ:

— У твоего боярина сглядишь! У него каждая деньга алтынным гвоздем[85] прибита!

— А ты ведаешь, слепень?

— А то нет? Видать сову по полету!.. Э, да я и тебя по голосу признал: это ты вчерась своих родителей за чужой обедней[86] поминал, благо на дармовщинку! А батька твой из блохи голенища выкроил!

Любопытная московская толпа, собравшаяся вокруг, захохотала. Побежденный в острословии привратник скрылся, буркнув:

— Проходи, проходи! Ты тоже молодец: борода с помело, а брюхо голо…

Лутоня отправился дальше, распевая густым басом:

— А вот подайте пищу на братию нищу! Мы, нища братия, бога хвалим, Христа величаем, богатого боярина проклинаем…

Окруженные ребятишками, которых привлекала богатырская внешность Лутони и мрачное, неподвижное его лицо, добрели нищие до Варварки.[87]

Эта улица, в которую они прошли через ворота Китай-городской стены, оказалась богаче Солянки. Тут даже попадались боярские хоромы, горделиво глядевшие на улицу, а не спрятанные в глубине усадьбы.

Улица поражала многолюдством. Людской рокот оглушил Голована. Толпы народа катились встречными потоками; людские водовороты возникали на перекрестках, возле лавчонок, где продавали съестное.

Баба, торговавшая пирогами, выхваляла товар пронзительным голосом:

— А вот пироги! Пироги горячи!

— Бублики! Бублики! — ревел дюжий парень. — На деньгу десяток, а дырки в придачу!

— Отчего зачался мир-народ на земле?.. Отчего у нас ум-разум?.. — не смущаясь общим гамом, заунывно тянули Силуян и Лутоня.

Андрей держался поближе к слепому, боясь затеряться в сутолоке.

— Боярин едет! Боярин! — раздались крики.

Верховые холопы с нагайками неслись по улице, и народ бросался кто куда. Не успевших ускользнуть настигали удары под хохот толпы. Досталось и Лутоне с Андреем, замешкавшимся на дороге.

Боярин проехал гордый, надменный, высоко держа голову в драгоценной меховой шапке, сурово глядя на толпу. За ним следовала свита.

— Я тебя, малый, в Кремль поведу! — сказал дед Силуян, когда наконец миновали суматошливую Варварку.

Они прошли Пожар,[88] пробираясь сквозь людскую гущу.

Андрей не обращал внимания на толчки и ругань встречных, он забыл даже про Лутоню.

День был ясный. Солнце играло на многочисленных куполах и главах кремлевских церквей, на жарко блестящих медных крышах царских хором.

У Голована разбегались глаза, он не знал, куда смотреть. За высокими стенами красовался иной мир, о котором он слыхал только по рассказам старого Булата и который теперь представился ему воочию.

Причудливыми легкими громадами рисовались на чистом небе великокняжеские палаты с массой шатров, шпилей, башенок… Выше их поднимали величавую голову Архангельский и Успенский соборы…

В Кремль вошли через Фроловские ворота, сняв шапки.

Голована удивило множество нищих у кремлевской стены, в воротах и на церковных папертях. Андрей сказал:

— Нам не подадут: вишь, сколько убогих!

Силуян спокойно возразил:

— И, милый, Москва велика, на всех хватит! А может, будет раздача от государя либо от митрополита. Тогда и нам перепадет…

Оставив Силуяна и Лутоню на паперти Архангельского собора и обещав скоро вернуться, Андрей пустился осматривать Кремль. Прошел час и второй, а Голован не возвращался. Обеспокоенный Силуян отправился на розыски. Старик нашел Андрея перед великокняжескими хоромами. Голован восторженно рассматривал их, потеряв всякое представление о времени.

Великокняжеские хоромы выстроились не сразу; в течение десятков лет к ним прибавлялись бесчисленные пристройки: сени, терема, чердаки, повалуши…[89] Эти естественно возникшие сложные сооружения были причудливо красивы, как деревья в лесу, выросшие на вольной воле…

Кремль восхищал зрителя родной русской красотой, хоть и не обязан был ею одному какому-то зодчему; ни один строитель не смог бы создать такой красоты, будь он самым гениальным художником мира: она рождалась веками, усилиями тысяч безыменных русских людей.

Точно пьяный, с головой, кружащейся от множества впечатлений, вернулся Голован в лачугу к бабе-пирожнице.

* * *

Изо дня в день Силуян и его спутники бродили по Москве. Многие слободы ее ничем не отличались от деревень, какие видел Голован на Руси Улицы пролегали то меж покосившихся деревянных заборов, то меж простецких ивовых плетней. Из курных изб вырывались сизые столбы дыма, совсем как в Выбутине. Избушки крыты были тесом, дранью, соломой…

В праздничные дни москвичи сидели на дерновых завалинках, щелкали орешки, пересмеивались, задирали прохожих. Парни и девки вели хороводы. Взявшись за руки, ходили кружком вокруг парня, припевая: