Зодчий

Да, устад Кавам знал цену своим заслугам, упивался тем, что причислен к узкому кругу знатнейших людей Герата, да, устад Кавам не щадил тех, кто становился на пути его, а пуще всего боялся, что чья-то тень упадет на него. Наджмеддину Бухари был слишком хорошо известен характер устада Кавама, и он старался держаться подальше от него, а когда все же приходилось бывать Вместе, зодчий чувствовал себя весьма и весьма неуютно, словно человек, знающий, что где-то совсем рядом рыщет хищник.

Глава IX Можешь не дать мне рост верблюда, но не лиши ума хоть с просяное зернышко

Зависть по праву числится среди самых недостойных человека чувств. Подобна она заржавевшему кинжалу, в от удара таким кинжалом рана непременно загноится.

Трудно постичь человека, тем более по внешнему его виду, думал порою зодчий, пусть лучше рассеется в прах и золото и слава, ежели в погоне за ними становишься завистником, лицемером и в оголтелой борьбе за свое благополучие превращаешься в зверя.

Благосклонность Байсункура-мирзы к Наджмеддину лишила покоя и сна устада Кавама: это он постарался, чтобы до слуха царевича дошла весть о том, будто Наджмеддин Бухари человек вспыльчивый, раздражительный, будто предстательствует он и за пленников и за врагов государства, держит их сторону.

Клевета достигла цели — долгое время царевич косился на зодчего Бухари. Но тут в дело вмешался мавляна Лутфи: он убедил Байсункура в том, что не следует относиться к зодчему с недоверием. Мало того, он преподнёс в дар царевичу собственноручно переписанную книгу «Калила и Димна», почтительно обратив его внимание на главу «О великом визире», и дал совет с особым тщанием прочитать притчу о том, как поссорились Бык и Барс и что из этого вышло. Но Наджмеддин узнал об этом позднее.

Однако гораздо хуже было другое: устад Кавам распространил слух, будто замечательная мысль, к которой пришел зодчий во всеоружии сорокалетнего опыта, после многих проверок и раздумий, принадлежит вовсе не зодчему Наджмеддину. Речь шла о том, чтобы после тщательных предварительных расчетов выбрать наиболее подходящее для постройки место, создать наиболее удачную планировку, так чтобы здание было обращено к солнцу в любое время дня и радовало глаз созерцающего его.

Устад Кавам намекал, что и он-де причастен к этому. Будто чудесное это открытие было издревле известно зодчим всего света. Будто зодчие Самарканда, Бухары, Герата, Хивы давным-давно пришли к этой мысли. Будто еще в эпоху караханидов и греков эта идея главенствовала в зодчестве.

Услышав это из уст устада Кавама, покровитель искусств Байсункур-мирза сразу охладел к замыслам Наджмеддина Бухари. Оказывается, зодчий печется вовсе не о том, чтобы обширный двор, все пространств) вокруг здания, а также худжры — кельи внутри — были

— лишены солнечных лучей. Наоборот, он задумал другое. По его мысли, через ограду, через дверцы худжр должно проникать солнце. Правда, уверяет он, даже в самое жаркое время года — летний месяц саратан — в них будет прохладно. На самом же деле Бухари стремился к тому, чтобы и ранним утром, на рассвете, и ближе к сумеркам здание медресе выглядело сказочно прекрасным, в радостном сиянии солнечных лучей. С помощью точнейших геометрических расчетов при закладке фундамента он добивался того, чтобы здание было обращено но к узким улочкам, а к солнцу, и, лишь строго определив и уточнив пропорциональность, соразмерность и гармоничность крупных зданий, приступал к строительству.

Он считал, что к высокому зданию непременно должен прилегать обширный двор.

Когда Мирза Улугбек взошел на престол и Наджмеддин Бухари прослышал о его намерении строить медресе в своих владениях — в Самарканде и Бухаре, он разослал пространные послания своим друзьям — зодчим, жившим в других городах, призывая их поддержать этот благороднейший почин, а также строить медресе невдалеке от мечети Джаме и минарета Калан, помня при закладке фундамента о его идее «солнечной стороны», которую он справедливо считал плодом своего многолетнего опыта. Связь Наджмеддина с зодчими из других городов, а особенно из его родного города Бухары, была не по душе устаду Қаваму, считавшемуся другом Наджмеддина Бухари без малого сорок лет. Но и это все были лишь цветочки. Вспыльчивость, а порою и излишняя горячность зодчего, его упорство, когда речь шла о качестве и красоте, его горячие споры с мастерами, его нетерпимость к расточительству, к растрачиванию без толку средств, выделенных для работ, — все это в глазах устада Кавама было равносильно чуть ли не бунту, мятежу.

Наджмеддина Бухари угнетала (и устад Кавам отлично знал это) причастность его предков к сарбадарам, и порой ему думалось, что это чувство какой-то подспудной тяжести на душе продлится, пожалуй, до самого судного дня. И стоило ему погорячиться либо сделать, на взгляд устада Кавама, что-то не так, как тот не упускал случая напомнить другу о его прошлом.