Зоино золото

И еще был тот парень, с которым она познакомилась на вечеринке, когда Эллиот уехал в Маастрихт. Лоран. Француз, которого она привела домой и трахнула на полу в гостиной, заявив, что встречаться с ним еще раз не собирается. «Ты никогда не понимал меня, ты не способен», — нехарактерная реплика в последовавшей ссоре, во всех прочих отношениях столь знакомой по сотням фильмов и телесериалов, что он до сих пор морщился от ее неприкрытой пошлости. Но он отчетливо помнил эти ее слова — поскольку они были правдой. Он всегда подозревал, что в ее жизни есть стороны, о которых он ничего не знает и никогда не узнает. Двери, которые она держит на замке.

В общем, далеко не один мужчина мог ухватиться за возможность предложить Наде поддержку в трудную минуту в обмен на весьма ощутимую благодарность.

— Ну ладно, это пока не важно, — сказала Гарриет. — Важно не позволить Наде изменить статус-кво. Если Тереза будет жить с матерью на момент слушания, нам будет куда труднее убедить суд отдать ребенка тебе.

Эллиот плюхнулся на кровать.

— Понятно.

— Не переживай, Маркус. У нас по-прежнему хорошие шансы. В прошлый раз суд вынес решение в нашу пользу.

— Это было до того, как появился Супермайлз.

Гарриет как-то слишком громко засмеялась, цепляясь за малейший намек на несерьезность.

— Слушание об опеке состоится на следующей неделе или через неделю. Я постараюсь максимально его отсрочить. Но, думаю, твое возвращение пошло бы на пользу. Суд должен видеть, что ты искренне заботишься о безопасности Терезы.

— Конечно, искренне, Гарриет. А ты как думаешь?

— Знаю, знаю. Но я хочу, чтобы ты смотрел судье в глаза, когда он вынесет решение.

Он рисовал себе эту сцену сотню раз, ужас перед ней не ослабевал и в самые горькие времена: они с Надей стоят в зале суда, всего в паре футов друг от друга, но не разговаривают, даже не узнают друг друга, между ними высокая стена молчания.

— Я буду, — сказал он. — Можешь на меня рассчитывать.

Спутниковое телевидение не могло отвлечь Эллиота от мыслей о слушании. Вести об очередном вялом открытии торгов на Уолл-стрит почти не достигали его сознания. Он думал было принять нитразепам, но удержался, зная, что потом об этом пожалеет. Частью возвращения к нормальной жизни было спать, когда положено, включаться и выключаться, каждый день следовать заведенному ритуалу, невзирая на то, чего ему сейчас хочется.

У Нади дорогой адвокат. И кто-то оплачивает ее расходы. Может, она уже завела любовника, нашла мужчину, который займет его место. Пройдет три года, а то и меньше, и Тереза перестанет называть его папой.

Через три месяца после того, как Эллиот нашел автопортрет Зои, он начал заводить с Надей разговоры о детях. Этот вопрос раньше почти не обсуждался, но внезапно стал для него безотлагательным, не то чтобы Эллиот хотел испытать любовь на прочность — нет, он все еще верил, что в этом нет необходимости, — но дабы укрепить ее, сделать вечной, неизменной. Красота, заключенная в янтаре. То, что было дальше, до сих пор не укладывалось в голове: она согласилась на ребенка, а потом предала его. Он так и не понял почему.

Разве что если Тереза на самом деле была не его дочерью.

Эта мысль посещала его не раз. Говорят, мудр тот отец, который узнает свое собственное дитя,[3] что ж, он не мудр. Он доверял жене и часто уезжал из дома. Но когда он смотрел на Терезу, на ее совершенные черты — на линию пробора в светло-каштановых волосах, на лукавые дуги бровей, похожие на штрихи кисти китайского каллиграфа, — он просто не мог заставить себя поверить в это.

Он ощущал себя виноватым, даже думая об этом.

Он сторонился телефона до половины четвертого. На звонок ответила женщина, но не миссис Эдвардс. Из трубки доносился детский визг.

— Я отец Терезы, — объяснил он. — Могу я с ней поговорить?

— Не сейчас, дорогуша, — ответила женщина. — Она на детской площадке.

— На детской площадке. Ладно, тогда скажите ей, что я звонил. И что перезвоню попозже.

Кого-то сбили с ног. Рыдания. Женщина с минуту бранилась и хлопотала, потом снова взяла трубку.

— Что вы сказали, дорогуша?

— Вы можете сказать Терезе, что я перезвоню?

— Ладно. Но в половине седьмого она ложится спать.

Раньше она ложилась в семь, иногда позже, если в доме были гости. Ему нравилось, когда люди смотрели на его дочь, восхищались ею. Это создавало непринужденную атмосферу скорее, чем шутки или алкоголь. Компании купались в теплом свете дружбы поколений.

А сейчас она ложится спать в половине седьмого. Без исключений.

— Им в этом возрасте очень важно как следует высыпаться, — сказала женщина, словно ему, отцу-уклонисту, это едва ли было известно.

Княжна

7

Санкт-Петербург, август 1914 г.