Золи

В Словакии насчитывались тысячи цыган. Многие были жестянщиками или конокрадами, но некоторые, подобно окружению Золи, собирались в кочевые группы по семьдесят — восемьдесят человек и кормились почти исключительно музыкой. О них писали на чужом для них языке. Они не признавали фотографий, допускали только рисунки.

Я закрыл книги и вышел на улицу под развевающиеся знамена. В кронах деревьев громко пели скворцы. Из открытого окна доносились стоны саксофона. Еще не закончилось время перемен, на улицах было многолюдно, никто не сидел дома, ожидая ареста.

Странского я нашел в пивной.

— Иди сюда, грамотей! — закричал он мне из угла, усадил за столик и угостил пивом.

Странскому был свойственен высокий идеализм. Он считал свое знакомство с цыганской поэтессой необычайной удачей для себя и для журнала «Кредо». По его мнению, цыгане как представители революционного класса при должном руководстве могли научиться пользоваться печатным словом.

— Смотри, — сказал он, — повсюду они отверженные: воры, мошенники. Только представь, что будет, если нам удастся их социализировать. Образованный пролетариат, люди, читающие цыганскую литературу, мы ты, я, она, — если записать эти песни, можем создать совершенно новую форму искусства. Вообрази, Свон. Никто этого еще не делал. Девушка идеальна, ты понимаешь, насколько она идеальна?

Он подался вперед, кружка у него в руке дрожала.

— Все остальные насрали на них с высоты. Жгли их, глумились над ними, клеймили их. Капиталисты, фашисты, эта твоя старая империя. У нас появился шанс все это изменить. Принять их в свою среду. Мы будем первыми. Воздадим им должное. Мы делаем жизнь лучше, мы делаем жизнь справедливее.

— Она певица, — сказал я.

— Она поэт, — ответил он. — И знаешь почему? — он поднял кружку и толкнул меня ею в грудь. — Потому что у нее призвание. Она — голос земли.

— Ты пьян, — сказал я.

Он поставил на стол новехонький магнитофон, выложил запасные бобины, восемь катушек пленки, четыре электрические батарейки.

— Я хочу, чтобы ты записал ее, грамотей. Верни ее к жизни.

— Я?

— Нет, маринованные яйца! Ради бога, Свон, включи мозги.

Он знал, чего хотел от меня, — перспектива такой работы приводила меня в ужас, но одновременно и захватывала.

Он немного размотал одну бобину.

— Только не говори Елене, что наши последние сбережения я потратил на это, — он смотал пленку и нажал кнопку «Запись». — Сделано в Болгарии, надеюсь, магнитофон работает, — Странский перемотал пленку и включил «Воспроизведение».

«Сделано в Болгарии, надеюсь, магнитофон работает», — донеслось из динамика.

Вот она, неизбежность: теперь нам суждено было навсегда остаться в этом заурядном мгновении. Я поднял кружку в знак согласия. Мог бы заодно и расписаться собственной кровью.

Все звукозаписывающее оборудование уместилось в небольшой рюкзак. Я закинул его на спину и на мотоцикле Странского поехал за город. В роще я остановился и выключил мотор. Табор ушел. Осталась обугленная покрышка в траве, несколько тряпок на ветвях. Я попытался ехать по их следам, но вскоре понял, что это безнадежно.

Я ехал, сильно наклоняясь на поворотах, к невысоким холмам в окрестностях Трнавы, где виноградники спускались по склонам в долину, и вдруг увидел наставленную на себя винтовку. Вильнув рулем, я остановился. Самый высокий милиционер усмехался, остальные собрались вокруг него. Я сказал, что я переводчик и социолог, что изучаю древнюю культуру народа романи.

— Кого-кого? — переспросили они.

— Цыган.

Милиционеры расхохотались. Сержант наклонился вперед.

— Это которые живут с обезьянами на деревьях.

Я повозился с подножкой мотоцикла и показал ему свои документы. Он поговорил с кем-то по рации и отдал честь.

— Следуйте дальше, товарищ, — имя Странского, по-видимому, обладало магической силой. Милиционеры направили меня в лесной район. Вместо украденного сиденья я приспособил подушку: она вызвала очередной взрыв хохота. Я медленно развернулся, взглянул на милиционеров напоследок и дал газу, разбрасывая позади себя грязь.

С холмов доносились странные звуки. Табор Золи вез гигантские арфы высотой по шесть-семь футов. Движение кибиток по ухабам проселочной дороги доносилось издалека. Звук был такой, словно кого-то заранее оплакивают.

Когда я увидел ее, она стояла посреди поля, около ворот, вяло опустив руки. Одетая в армейскую шинель Золи медленно описывала вокруг себя круг ногой, выставленной вперед. Одна коса качалась в воздухе, вторую она держала в зубах. Неумело нарисованный кистью знак на воротах извещал о запрете вторжения на частную территорию. При моем приближении Золи быстро сменила позу, и тут я понял, что она читала.

— Ох, — сказала она, пряча разрозненные листки.

Она пошла вперед и, обращаясь ко мне — я шел за ней, — сказала, что лучше, если я нагоню их через час-другой, ей надо предупредить остальных, им нужно время, чтобы приготовиться. Я не сомневался, что в этот вечер больше не увижу ее. Когда я подошел к табору, цыгане успели состряпать угощение.

— Мы готовы принять тебя, — сказал Вашенго, хлопнул меня по спине и усадил во главе стола.