Золя

Эстергази все же отдали под суд, и дело его началось слушанием 4 декабря 1897 года. Но в какой обстановке! Газеты, даже такие, которые Золя когда-то уважал, — «Эко де Пари», «Пти журналь», — подняли грязную кампанию против одиноких дрейфусаров, всячески выгораживая Эстергази и превращая его чуть ли не в мученика. «Письмо к Франции», напечатанное также отдельной брошюрой, должно было рассказать правду о «деле», открыть глаза обманутым, предупредить о позоре, который ждет каждого, кто сегодня попирает истину и справедливость. Дело Дрейфуса, по мнению Золя, далеко переросло защиту одного Дрейфуса — невинного человека. «Дело Дрейфуса, хотя и печальный, но частный случай». И, обращаясь к Франции, он продолжает: «Страшное откровение явилось в том, как ты повела себя в сложившейся обстановке… Час пришел, и вышли наружу все твои политические и общественные недуги…» «Письмо к Франции» опубликовано 6 января 1898 года, за неделю до появления знаменитого «Я обвиняю».

С выступлением Золя дело Дрейфуса приобретает иной характер. Золя защищал не только Дрейфуса, капитана французской армии, еврея, честного человека, а, как он сам говорил, «защищал истину», защищал всех тех, кто мог бы так же невинно пострадать, защищал закон от произвола, права каждого человека от покушения на них.

«Дел», подобных этому, во Франции было полным-полно. Осуждение невинного, факты необъективности расследований были известны буржуазному суду и раньше. Но за делом Дрейфуса крылась ожесточенная борьба определенных кругов буржуазии, которая могла кончиться поражением демократии и крахом республики. Боролись банки, старые и новые, еврейские и католические. Все средства в этой борьбе были хороши, в том числе и антисемитизм. И хотя лишь ничтожная кучка евреев была связана с финансовым капиталом, антисемитизм обрушился на все еврейское население Франции. Недавняя история с Панамой также сыграла свою роль. Утверждали, что евреи объединены, хорошо организованы, что это некий «синдикат», орудующий во вред французам. Раздувался оголтелый шовинизм. Весь мир делился на французов и нефранцузов. Среди нефранцузов особой ненависти удостаивались немцы и евреи. «Дело» было нужно реакции, и Золя хорошо это понимал. Вот почему он предупреждал французов: «Дело Дрейфуса раскрыло грязную парламентскую кухню, — постыдное разоблачение, которое может стать роковым для французского парламентаризма». Золя посмотрел на «дело» с широких и прогрессивных позиций, и это повлияло на развертывание событий.

Золя был подготовлен к «делу» и психологически. Последние годы он думал о прожитой жизни, и им овладевали некоторые сомнения и запоздалые сожаления. Наступала старость, а жизнь, которую он так ярко изображал в своих произведениях, оставалась где-то в стороне. В конце концов он знал ее лишь как ученый, как художник, а не как простой смертный. Слишком благополучен и буржуазен стал его дом, а умственная творческая напряженность хотя и приносила радость, но иссушала мозг и тело. Об этом он не раз говорил своим друзьям, а в речи на похоронах Мопассана с завистью отметил: «Меньше чем от кого бы то ни было разило от него чернилами… Нас, чья жизнь была целиком поглощена литературными заботами, это немного удивляло. Но теперь мне думается, что Мопассан был прав — жизнь стоит того, чтобы прожить ее ради нее самой, а не только ради работы. Да и познать жизнь можно, лишь живя ею».

Первый шаг к этой настоящей, как он считал, жизни Золя сделал, сблизившись с Жанной. Теперь он стал старше еще на десять лет. И вот перед ним открылась возможность ввязаться в драку, совсем не напоминавшую его прежние литературные бои. Впервые он по-настоящему подвергал риску свое имя, свое положение, свое благополучие. Но пусть будет суд, тюрьма, изгнание — Золя теперь готов к этому. Потому что это настоящая борьба, настоящая жизнь.

И еще одно обстоятельство: сознание своей силы и ответственности. Золя понимал, что сделанное им уже никто не сможет зачеркнуть. Его читала вся Европа, его имя победно шествовало по всему миру, он приобрел желанную независимость. Наверное, такую же силу чувствовал Вольтер, когда защищал Калласа и Сервена, или Гюго, бросивший вызов Луи Бонапарту. Золя хотел испробовать эту силу, будучи уверен в своей правоте. Сколько раз приходилось ему отличать черное от белого, ложь от правды! Так было, когда он писал «Западню», «Жерминаль», «Землю», «Разгром». Он полагался — и не зря — на свой опыт, на свою интуицию, на свое умение анализировать факты.