Золотая чаша

По дороге домой Гавриил все спрашивал, не заболела ли, не обидел ли кто… Софья бормотала:

– Нет, батюшка… – и снова умолкала.

– Устала разве? – настаивал Гавриил, и она кивала согласно:

– Устала, батюшка…

Софья находила предлог убежать на конюшню или на задний двор, едва к дому подъезжала губернаторская компания. Барзан находил ее, она гладила его, обнимала пушистую необъятную шею и иногда тихонько плакала.

Зато губернатор, будто бы нарочно, искал с ней встречи.

Он велел работнику найти и позвать Софью. Она пришла, не глядя никому в глаза, присела на скамью у окошка. Ее уговаривали спеть, губернатор перебирал струны гитары, Соломония сердилась на ее упрямство. Но она только отрицательно качала головой.

В этот раз следом за Барзаном прибежал Авдей. К Софье близко не подошел, хрипловатым от волнения голосом спросил:

– Софьюшка! Что ж ты, сердита на меня? Прости!

– Не за что мне прощать тебя… – прошептала Софья. – Я не потому…

И, сделав шаг навстречу, положила ладони на плечи парня, всхлипнув, уткнулась лицом в ворот его рубашки. Авдей растерянно гладил ее косы. В это время в конюшню вошла Соломония. Софья услышала ее торопливые шаги и резкое «Ах!». Оглянулась, отстраняясь от Авдея. Глаза Соломонии наполнились удивлением и гневом.

– Ах ты… ты… Ты что же!

– Не сердитесь, тетенька! – заговорил Авдей. – Она плакала. Обидели ее.

Но Соломония резко повернулась и решительными шагами двинулась к дому. Как побитая собака, бежала за ней в смятении Софья.

С той поры разладилось. Не было уже ни веселья, ни песен. Софья боялась поднять на Соломонию глаза, стала совсем молчаливой и тихой. Глядя на сестру, грустили и Мирошка с Яшкой.

На исповеди она рассказала старому священнику, что гнетет ее. Тот вздыхал и гладил девушку по голове. Однако дал совет не рассказывать ничего дома, чтобы не ссорить Гавриила с губернатором.

Лето окончилось. Зарядили дожди. Небо набухло серыми тучами, реки наполнились бурной мутной водой.

Софья все чаще думала о своем таборе, представляя, каково сейчас цыганам в промокших кибитках, потихоньку молилась за них. Тоска владела ее сердцем. Никогда она так часто не вспоминала мать, отца, родных цыган, веселую и горькую таборную жизнь.

К воскресному утру тучи ушли, с небес светило прощальное, особенно яркое и теплое солнышко.

Раным-рано Софья прибежала в церковь. Старенькая попадья, отпирая ворота, ласково спросила:

– Что спозаранку, дочка? Нужно чего?

– Ничего, матушка! Душа болит…

– Ох ты, сиротинушка! – Попадья горестно покачала головой и вдруг взглянула настороженно: – Аль беду какую чуешь?

Софья опустила голову:

– Чую, матушка… Да вы не бойтесь, у вас все хорошо будет! Это меня беда ждет…

Старушка заохала, торопливо отворяя двери храма и подталкивая Софью вперед:

– Иди, детонька, стань на колени, помолись до заутрени! Скоро уж дьяк придет. – Она зажигала свечи, тяжело дыша и бормоча молитву, по глубоким морщинам на щеках стекали слезы.

До начала службы регент собрал певчих на клиросе, давая им последние наставления:

– Не слух услаждайте, но слово молитвы несите пастве!

Строго обвел глазами хор, остановил взгляд на Софье:

– Что, не плакала ли? Где страсти, там нет Бога! Голос не сел ли? Смотри мне, а то!..

– Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся? – певуче ответила девушка.

– Не сел, – успокоенно произнес регент. – Ну, распеваемся!

Софья пела как никогда ясным и чистым переливом, устремив взгляд в никуда, проникаясь словами молитвы:

– Тело Христово приимите, Источника Бессмертнаго вкусите!

После службы регент подошел к ней:

– Спаси Христос, Софьюшка! Ублажила. Губернатор про тебя даже спрашивал. Да ты чего испугалась-то, птица певчая?

Изо всех сил старалась она незаметно проскользнуть мимо губернатора, стоящего в притворе вместе с дородной румяной супругой и старым настоятелем, о чем-то увлеченно разговаривающими.

За дверями храма стояли Галина с матерью. Обе в упор уставились на Софью, и ее сердце забилось такой тревогой, болью и тоской, как в детстве, когда ее последний кусок хлеба съела чужая собака…

Она поспешила смешаться с толпой прихожан на церковном дворе. За спиной услышала настойчивые женские голоса:

– Господин губернатор! Господин губернатор! Извольте выслушать просьбу нижайшую!

Дрожь пронзила и приковала к земле как копьем! Софья не оглядывалась, но, как обычно, видела не глядя: мать Галины, бормоча что-то, цепляется за рукав губернатора, он смотрит на нее неприязненно, его жена брезгливо выпячивает нижнюю губу.

Вокруг разговаривали, смеялись и печалились прихожане, но голоса Галины и ее матери для Софьи словно звучали отдельно от всех:

– Господин губернатор! Избавьте от цыган, от воров, от колдовок, отец родной!

– Чего-чего? – Губернатор насторожился, его жена недоуменно пожала плечами в пышных буфах голубого шелка.

– Цыгане по городу бродят! – визгливо, перебивая друг друга, кричали ему в лицо женщины. – На реке, на излуке табор стоит!

– Вот оно что-о… – Губернатор оглянулся на жену. – Как же мне не доложили?

Супруга снова пожала плечами.