Золотая чаша

А у Тима, стоявшего неподалеку, вид был несчастный и растерянный. Через несколько минут он подошел к Генри.

— Очень мне тяжко, причинил я зло хорошему юноше, который угостил меня завтраком, — сказал он. — До того терзаюсь, что спать не могу.

— Да какое же зло ты мне причинил? — вскричал Генри. — Ты помог мне добраться до Индий, куда меня так влекло!

— А! — грустно вздохнул Тим. — Веруй я истово, как шкипер, так, может, сказал бы «на то воля Божья», да и забыл бы. Будь я купцом или чиновником, так мог бы сказать, что своя рубашка ближе к телу. Только вера моя не идет дальше парочки-другой «Аве Мария» или «Мизерере домине» в бурю, а что до остального, ведь я же только бедный матрос из Корка, и горько мне, что причинил я зло юноше, который угостил меня завтраком, хотя прежде и в глаза не видел.

Он следил за приближающимся длинным каноэ. На веслах сидело шестеро дюжих карибов, а на корме — щуплый англичанин, чье лицо так и не покрылось загаром, но с годами становилось все краснее и краснее, так что теперь казалось, будто сеть багровых жилочек покрывает его кожу снаружи. Бледные глаза щупленького англичанина смотрели на мир нерешительно и недоуменно. Каноэ стукнулось о борт «Бристольской девы», он медленно вскарабкался на борт и сразу направился к шкиперу.

— Вот оно! — вскричал Тим. — Но ты все-таки не будешь думать обо мне плохо, а, Генри? Ты ведь видишь, как я удручен горем.

Но капитан уже кричал:

— Эй, камбузный! Камбузный! Морган! На ют!

Генри послушно пошел на корму, где стоял шкипер с англичанином. К большому его недоумению, худощавый житель колонии осторожно пощупал мышцы у него на руках и плечах.

— Десять, пожалуй, дам, — сказал он шкиперу.

— Двенадцать! — отрезал шкипер.

— Вы, правда, считаете, что он стоит столько? Видите ли, человек я небогатый, и, по-моему, десять…

— Ладно, забирайте его за одиннадцать, но, бог свидетель, он стоит дороже. Да вы поглядите, как он сложен, какие у него широкие плечи! Уж он-то не помрет, как другие. Да, сэр, он стоит дороже, но забирайте его за одиннадцать.

— Ну, если вы правда так думаете, — нерешительно произнес плантатор и начал выгребать из кармана деньги вместе со спутанной веревочкой, кусочками мела, обломком гусиного пера и ключом без бородки.

Шкипер извлек из-за обшлага большой лист и показал его юноше — кабальную запись на пять лет, с аккуратно вписанным именем «Генри Морган» и королевской печатью внизу.

— Но я не хочу, чтобы меня продавали! — вскричал Генри. — Я сюда не за этим приехал. Я хочу разбогатеть и быть моряком,

— Ну, и будешь, — ласково ответил шкипер, словно давая на то благосклонное разрешение. — Через пять лет. А теперь иди с этим джентльменом и не хнычь. Ты что же думал, у меня других дел нет, как возить мальчишек в Индии? Эдак и прогореть недолго. А ты трудись, уповай на бога и, глядишь, еще радоваться будешь. Острому, хотя и смиренному разуму опыт еще никогда не вредил! — И он принялся успокаивающе подталкивать Генри к борту.

Тут к юноше вернулся голос.

— Тим! — закричал оя. — Тим! Меня продают! Тим! Спаси меня!

Тим не откликнулся. Нет, он услышал этот призыв и зарыдал у себя на койке, как малыш, которого высекли…

А Генри, спускаясь в каноэ перед своим новым хозяином, не чувствовал ничего. Правда, в горле у него стоял комок, но страданий он не испытывал. Им овладело тупое свинцовое безразличие.

III

Вот так Генри Морган оказался на Барбадосе по милости казенной бумаги, которая отдавала его жизнь, душу и тело на милость некоего Джеймса Флауера, плантатора.

Джеймс Флауер не был жесток, но и не блистал умом. Всем его существованием правила тяга к идеям, любым идеям. Его томило желание рождать идеи, вдыхать в них бурную силу, а затем швырять восхищенному миру. Они покатятся, точно камни по пологому склону, рождая лавину восторгов. Но ни единая идея его не осеняла.

Отец его был тяжеловесным английским священником, сочинявшим тяжеловесные проповеди, которые даже публиковались, хотя покупателей находили очень-очень редко. Мать его писала стихи, своего рода краткое изложение этих проповедей. Ее стихи служили приложением к томику воинствующей ортодоксальности. И оба они обладали идеями. Оба они в своей узенькой сфере были творцами.

Джеймс Флауер рос и мужал в атмосфере постоянных разговоров такого вот рода:

— Мне пора к моему издателю, Хелен.

— Ах, Уильям, утром на меня, когда я причесывалась, снизошло такое дивное озарение… такая мысль. Нет, она ниспослана мне богом, не иначе. Изложить ее, мне кажется, следует двустишиями. Ах, дивно! И так гармонирует с твоими восхитительными словами о смирении!

— Ну, что же. Мне пора к моему издателю посмотреть, как расходятся проповеди. Я послал экземпляр архиепископу, и, быть может, он упоминал про них. Полагаю, это весьма посодействует их продаже.