Золотая Колыма

Напиши мне, что шло зимой в кино и театрах и что идет сейчас? Какие кампании проводила «Смена» и комсомол Ленинграда? Чем живет сегодня производство Питера и т. д. Иринка, ты, небось, уже отвыкла от меня. А? Ау! Скоро, наверное, придет первый пароход (в июне). Напиши же!,.»

Это — только начало письма. Дальше шла на многих листах «досужая таежная философия», которая заканчивалась маленьким поручением с длинным списком книг и журналов по астрономии, физике, геодезии, радиотехнике... Их сестра должна была поискать по магазинам и прислать с летним пароходом по адресу: «Охотское море, Ола, Среднекан...».

И в заключение: «Целую еще раз. Твой Митя. 28/III-29 г.».

...На Колыме весна, как и по всей России, начинается в марте. Только не ,так бурно, а тихо и скромно. Потенькают едва слышно пуночки, пригреет солнце, и снег чуть заметно осядет. Но он так ослепительно сияет, что даже коренные жители прикрывают свои узкие глаза ровдужными наглазниками с тонкими прорезями. Пришельцам же без темных очков выходить на свет рискованно.

А так хочется глядеть на такую весну во все глаза! За всю свою жизнь ни на Волге, ни на Неве Цареградский не видывал ничего красивее. И он нет-нет да и сдергивал темные очки, А под вечер, возвратись на базу, подолгу не входил в сумрак барака, любуясь закатами.

Пурпурные, оранжевые, желтые, зеленоватые, голубые — все цвета радуги переливались по небу, по перистым облакам, по сопкам и долине. И все это менялось, словно в калейдоскопе. Солнце заходило за горы, по снегу расползались холодные синие тени, а небо еще полыхало, пока не превращалось в густой ультрамарин, в чистую ляпис-лазурь, на которой зажигались серебристые звезды.

— Созерцаешь? — выйдя из барака, однажды спросил Билибин.

Юрий Александрович, ступив на колымскую землю, сам часто любовался ее красотами, но почему-то старался скрывать свои чувства, будто они не достойны ученого.

Валентин знал это и смутился:

— В обрывах Безымянного  показались обнажения... Светло-серые, с охристыми потеками... Издали принял за кварцевую жилу, подумал, не золотоносна ли? Кажется, ошибся. Образец все же взял...

— Посмотрим,— и Юрий Александрович широко распахнул перед Цареградским дверь барака.

Над образцом, при двух зажженных свечах, они сидели долго, рассматривали и простым глазом и под лупой. Раздробили, растолкли в железной ступе, порошок попросили промывальщика Игнатьева отмыть на лотке. Выделив самые тяжелые крупинки, снова разглядывали под лупой. В шлихе обнаружили черный магнитный железняк, золотистый пирит, мышьяковистый колчедан...

— Любопытно, весьма любопытно,— повторил Юрий Александрович,— похоже на то, что я брал на Утиной. Завтра еще раз надо отмыть...

Улеглись спать. Но Валентину не спалось. Встал, отделил магнитом частицы железняка и, разбудив среди ночи Игнатьева, попросил его еще раз промыть шлих. На самом дне, в бороздке лотка блестели мельчайшие, видимые только под сильной лупой золотинки. Протравив зернышки кислотой, Цареградский, к великой своей радости, убедился: жилка золотоносная! Всю ночь просидел с лупой, перебрал иголкой, воткнутой в карандаш, весь шлих, пересчитал все не видимые простым глазом золотые пылинки и нё мог дождаться, когда проснется Билибин.

Затормошил его:

— Юра... Юрий Александрович!

— Что? — не открывая глаз, спросил Билибин.

— Поздравь меня с первой находкой коренного золота! И кажется, я нашел источник приустьевой россыпи Безымянного!..

— Что?!! — вскочил Билибин. Спросонья протирая глаза, схватил лупу, вгляделся, вскинул сияющие глаза: — Поздравляю, Цареградский! Поздравляю, Стамбулов! — и крепко обнял друга.

Затем спохватился:

— Но, Валентин, мне кажется, что здесь маловато для россыпи, даже такой небогатой, как на устье Безымянном, и золото мелковатое...

— Да ведь это первый, случайный образец. Там могут быть и более богатые гнезда. Надо только поискать!

— Тогда так. Мы разобьем разведочную линию пониже этой дайки и попробуем уловить золото из этой жилы. Но мне все-таки кажется, оно не то, не похоже на то, которое намывают старатели. Сходи в контору, сличи... Да! Какой сон я видел! Приходит к нам в барак Раковский рано утром зимой и будит меня: «Юра... Юрий Александрович! Иди, смотри, какой у меня овес вырос!»

— Это я будил.

— Нет, Сергей будил. Я встал, пошел и вижу на его первой разведлинии, среди шурфов, прямо на снегу растет прекрасный овес! Вот тут-то ты меня и поднял, такой сон прервал. Собирайся! Пойдем! Ты — в контору, а я — к Раковскому. Сергей Дмитриевич непременно нашел золото!

— Юрий Александрович, вы ученый,— обиделся Цареградский,— а верите снам, а я образец принес, факт науки...

— Верю! Верю и в науку, и в сны, которые в руку,— захохотал Билибин.— Пойдем, Валентин Александрович! Раковский непременно намыл богатое золото!

Но идти им не пришлось. Только оделись, появляется сам Сергей, весь такой важный, гордый, нос еще длиннее, ни с кем не поздоровался. Ни слова не говоря, высыпает на стол из мешочка, который еще в Ленинграде шила Ирина, сестра Казанли, кучечку золота, крупного, зернистого...