Золотая корифена

И снова проклятый бидон перекашивает меня с боку на бок. Снова ручка врезается в ладонь, и я от боли закусываю губы. Снова камни. Снова кактусы. Идти все тяжелее: между камнями не песок, а вязкий ил.

Вскоре мы вынуждены войти в воду: камни и кактусы буквально сталкивают нас в залив. Сначала пытаемся прорубиться сквозь кактусы, но свалить шкерочным ножом и лезвием самодельного копья плотные кактусовые ряды нам оказалось не под силу. Через полчаса схватки с зеленым колючим полчищем мы панически отступаем и, выражаясь языком Скачкова, делаем привал, чтобы "зализать свои раны": руки и ноги наши, как подушечки для булавок, утыканы желтыми колючками.

— Проклятие, — с ожесточением ругается Корин, выдергивая шипы из кожи, — вот наплодились. Ну для чего, спрашивается… хоть бы польза какая была. Ха, пролезешь тут. Боюсь, что когда найдут нас, то мы будем бегать на четвереньках и при виде человека рычать и рыть лапами землю.

— Это, Стасик, опунция. Кактус так называется. И пользы от него, кстати, немало, — пытаюсь я немного взбодрить озлобленных корифенцев, — местные жители изготовляют из нее массу блюд. Даже сироп и, если хочешь знать, бумагу.

— Вот и будем здесь сидеть да бумагу изготовлять… Ха, чтобы дневники писать, — огрызается Корин и плюет на одну из кактусовых веток, широкую и плоскую, словно лепешка.

— Подъем, — громко командует Валентин, — попробуем обойти эту пакость по воде.

И мы бредем по воде. Бредем по колено в воде вдоль самого берега. Ноги наши выше щиколоток утопают в вязком иле. Под ним песок и мелкие камни. Какие-то рыбешки шмыгают между ногами. Я чувствую прикосновение их скользких тел к щиколоткам, и это весьма неприятно. Черт их знает, что там за рыбы. А вдруг какие-нибудь опасные, ядовитые? Вроде "морского драконника". На дракончика лишь только наступи, он тебе живо всадит свои ядовитые шипы в пятку. Потом я вспоминаю, что "морские дракончики" не терпят ила, он им забивает жабры, и это меня немного успокаивает.

Проходит час, полтора. Солнце уже прицеливается, в каком бы месте шмыгнуть за горизонт, а мы идем и идем. Валуны и кактусники на берегу кончились, но теперь весь он скрыт мангровой — непроходимым, очень неприятным на вид лесом. Представьте себе дерево, стоящее на множестве ходуль. Но дерево не одно — тысячи, десятки тысяч крючковатых древесных стволов вошли на своих костылях-ходулях в воду. Они не что иное, как воздушные корни, растущие у мангровых деревьев от ветвей вниз, через воду в ил. Мрачные, отвратительные на вид деревья и совершенно непроходимые кустарники, стоящие в воде на искривленных, уродливых, словно ноги неведомых насекомых, ходульных корнях, тянутся вдоль берега плотной стеной. Их корни смело входят в глубокую воду и не пускают нас на берег. Вода доходит уже до пояса. Еле переставляя ноги в вязком иле, мы бредем, с надеждой вглядываясь вперед: там, километра через полтора, виднеются шапки кокосовых пальм.

Мангровый лес тих и мрачен. Ни пения птиц, ни бабочек, радующих глаз своей пестрой окраской. Гнетущая, настороженная тишина. Лишь иногда что-то громко всплескивается под деревьями и по темной воде расходятся большие круги.

— Лягухи прыгают, — тихо говорит мне Петр, — я сам хорошо видел: вот такая… серенькая — бултых в соду.

Дай бог, чтобы лягушки. Мне что-то опять вспомнились подводные джунгли и морской змей, рожденный моей фантазией. Уж если где поселяться морскому чудищу, то только здесь. В этом безобразном переплетении корней, среди этих молчаливых дебрей… в черной стоячей воде…

Солнечный диск коснулся полоски горизонта, и мангрова принимает зловещий вид: черные, скрюченные, словно в ужасных муках, деревья на костылях и красная, в черных разводах вода. Уставшие, измученные илом, который всасывает наши ноги, мы медленно тащимся вдоль мангровы. Вода поднимается все выше. Надо что-то предпринимать. Но что? Ждать до утра, вскарабкавшись на какое-нибудь дерево? Нет. Это отпадает: лишь только солнце приблизилось к горизонту и стих небольшой ветерок, дувший с залива, над нами появились маленькие злые мушки. Москиты. Обитатели сырых, тропических лесов, они с жадным нетерпением набрасываются на нас, вонзают в наши лица, шеи, головы свои жала. Нет, если мы заберемся на деревья, утром на ветках будут сидеть скелеты. Я с ожесточением хлещу себя по шее и стискиваю зубы, чтобы не взвыть от боли и ярости. Слабый ветерок, еще несколько раз вздохнув, словно он сожалел, что больше не может помочь нам, стихает. Солнце ушло на покой, а мы…

— …Идем навстречу своей гибели, — громко говорит Корин, — мы входим в реку, парни. Становится глубже… смотрите, что-то плывет.

— Крокодил, — определяет Скачков, негромко икнув.

Мы останавливаемся, замираем. Москиты тотчас густым роем атакуют нас, лезут в уши, ноздри, в уголки глаз. Они тоненько звенят, пожалуй, даже красиво. По крайней мере мелодично. Но от этого звона сердца наши в страхе сжимаются: впереди ночь. Ночь в компании с москитами.

— Коряга, — облегченно вздыхает Валентин, — точно. Мы в реке. Коряга плывет в океан.