Золотая ладья нибелунгов

Знакомый звон серебряных струн, разнёсшийся над светлеющей гладью озера, заставил дружинников очнуться. Они словно стали выныривать из мутного сна, поглотившего и уже почти погасившего их сознание. Когда же зазвучал голос Садко, в этот раз ещё более сильный и красивый, все вновь схватились за вёсла, которые успели побросать. Лука крутым движением руля стал разворачивать ладью в прежнем направлении.

— Ой, о чём грустишь ты, добрый молодец?
Ой, о чём, о чём ты призадумался?
Что повесил буйну ты головушку,
А в очах таишь слёзы горькие?

Не о красной ли горюешь девице?

Не о доброй ли своей красавице?
Не боишься ли ты, добрый молодец,
Что любовь её не крепка была?

— Не боюсь я того, други верные,

Что забудет меня красна девица,
Крепко верю я во любовь её
Да в святое её обещание!

Будет ждать меня красна девица,

Будет ждать меня душа-невестушка,
Не сменяет на другого молодца,
Не стряхнёт перстенёк с белой рученьки.

— Что ж тогда ты, молодец, кручинишься?

Не тоскуешь ли о доброй матушке?
Не она ль тебя ласкала-нянчила?
Не она ль тебя, милый, вырастила?

Может, думаешь, что умрёт она,

Не дождётся сыночка из дальних стран?
Что не встретит тебя, не возрадуется,
На пороге с тобой не обнимется?

— Не боюсь я того, други верные!

Не стара ещё моя матушка!
Ждёт-пождёт она, дожидается,
За сынка ежедневно молится!

Садко пел, и ею великолепный голос, разносясь над широченным пространством Нево-озера, постепенно занимал это пространство, подчинял его, заслоняя и подавляя сладкие звуки русалочьих рулад. Вот уже и вовсе не стало слышно их пения. Или, может, они умолкли, поняв, что их чаровство уже не действует, и сами желая послушать неведомого им прекрасного певца. А Садко пел, не отрывая пальцев от звенящих струн и чувствуя, что и он, и его товарищи вновь свободны — никто уже не мог приказать им плыть туда, куда они плыть не хотели...

— Так о чём же печаль твоя, молодец?
Отчего ж ты, друг, закручинился?
Что же может тревожить молодца,
Коли ждут тебе твои близкие?

— А печаль моя, други верные,

Не о милой моей красной девице,
Не о доброй моей родной матушке,
Не о братьях моих со сестрицами.

Но печаль моя о родном краю,

О Руси моей, милой родине!
Всех родных она мне ненагляднее,
Всех любимей и всех желаннее!

Как вернусь я из странствия дальнего,

Как увижу вновь мою родину,
Так кручина моя и растает вся,
Так и слёзы мои все повысохнут!

На востоке рассвет провёл алую полосу, отчеркнув гладь воды от серого марева ещё невидимого небесного свода. Потом полоса стала расширяться, зарево разрасталось, и темнота небесного свода отступила, утекла на запад, а потом пропала вовсе, вернув небу радостную утреннюю голубизну.

Одновременно с наступлением утра проснулся ветер, волны заколыхались, заплескались, играя гребешками пены. Ранее недвижные паруса ладей наполнились, круто выгнулись и напряглись. Гребцы облегчённо вздохнули — ветер толкал их суда туда, куда им и нужно было плыть, можно больше не напрягать руки, даже на время вовсе опустить вёсла. Золотой драккар всё так же покорно следовал на привязи за первой ладьёй, не мешая её ходу.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Садок Елизарович облегчённо перекрестился, снял с шеи гусли и вновь возвысил голос, стараясь, чтобы его услыхали и на другой ладье:

— Отдыхаем! По пять человек на каждом судне несут караул, рулевых меняем. Герхард, смени Луку у руля. Антипа! Эй, Антипа, ты слышишь меня? Или тебе только русалок слушать нравится? Становись там, у себя, на руль! Остальным спать!

Сам он тоже лёг на дно ладьи, на сложенные стопкой мешки, расположившись прямо на корме. Закрыл глаза, пытаясь задремать, но усталость и пережитое напряжение были слишком велики. Сон не шёл к нему.