Золотая печать

- Да. Так как не остепененные инженеры могут все же где-то устроиться, то их трудоустройством наш «профсоюз» не занимается. Во главе организации стоят уволенные доктора наук, молодые волевые мужики, спортсмены. Жэковская братия их боится и вынуждена подчиняется.

- Чем же они их запугали? – удивился Камилл.

- А у нас есть юристы, и даже уволенные следователи прокуратуры есть - этих берут без ученой степени. Так что каждому строптивому работничку жилищно-коммунальной службы намекают, что грешки его хорошо известны, понимаете?

 - Понимаю, - проговорил Камилл, не подозревавший о существовании в столице социалистического государства подобных структур.

- Курите? – спросил Леонид, доставая пачку «примы».

- Нет, - ответил Камилл, и спросил: - а тебя за что с работы вышибли?

Леонид затянулся сигаретой и, выпустив дым, ответил:

- Началось с Байкала. Да, с Байкала! Я подписал письмо с протестом против строительства известного целлюлозного комбината. Дальше подоспела Чехословакия, ну и пошло. На ученом совете выступавшие шавки заявили, что «такой человек не имеет права воспитывать нашу советскую молодежь». С этой формулировкой меня и прокатили. А вас?

- А меня, в сущности, за ту же Чехословакию, но отягощенную моим участием в национальном движении, хотя в последнее время я участвовал пассивно. В коллективе института распространили слух, что меня забаллотировали случайно, в результате «неконтролируемого механизма тайного голосования».

- А, ну да, доктор наук все же. Нарушения уголовного кодекса с вашей стороны не было, с учебно-воспитательным процессом не связаны. В этих случаях они явных обвинений не выдвигают. Ух, сволочи!

Когда Камилл собрался уходить Леонид спросил:

- Бумага и ручка есть? Я свой телефон тебе запишу.

Камилл развел руками. Тогда Леонид оторвал клочок от сигаретной пачки и на нем обгорелой спичкой нацарапал номер своего телефона.

Теперь у Камилла появилась возможность общаться с такими же изгнанными из добропорядочного советского общества людьми. В бойлерной большого богатого дома, где работал Леонид, была довольно чистая и просторная подсобная комната, где встречались и беседовали профессора-бойлерщики со всей округи, называя эту комнату «кухней изгоев».

Надо сказать, что Камилл не любил пресловутые московские «кухни», где вели горячие разговоры те, у кого только недавно раскрылись глаза на советскую действительность. «А где вы были и о чем вы думали, когда в середине сороковых годов в ссылку отправляли целые народы? Да, сейчас вы с горечью говорите об этом, но и сейчас это для вас нечто абстрактное, о живом человеке вы ничего не знаете. Когда я умирал от голода на пыльных дорогах Азии, вы посещали школы, участвовали в школьной самодеятельности, летом отдыхали в лагерях. Потом, когда власти препятствовали мне получить высшее образование, вы любили товарища Сталина, ругали империалистическое окружение, клялись в любви к родной коммунистической партии» - так думал Камилл.

Затем он спохватывался, ставил себя на место тех, кого не известно в чем упрекал, и понимал всю необоснованность своих претензий к этим людям. Но сердце его не могло оставаться спокойным, когда он слышал слова: «А мы, дураки, так верили…». Вы верили, а мы умирали, и расскажи вам тогда кто-нибудь о наших страданиях, вы его бы взяли под ручки и сдали бы «войскам энкаведе» как клеветника на советскую действительность.

Несколько высокомерное отношение Камилла к «благополучным советским гражданам» поумерилось, когда недавно появившийся на «кухне изгоев» высокий худощавый мужчина лет сорока, всегда молчаливо смолящий одну сигарету за другой, оказавшись свидетелем спора профессора-еврея с доцентом-грузином об историческом призвании России, спор, в котором обе стороны, опасаясь обидеть «первых среди равных», старались не сказать лишнего, а потому были удручающе неискренни, перебил говорящих сильным низким голосом:

- В результате ускоренной деградации России за последние десятилетия мы получили новый тип человека. Этот человек одурманивает себя водкой, ленив, завистлив, вороват. И при том он упивается брехней о «высокой нравственности и вековой культуре» в стране, которая не может прокормить себя, а в подъездах срут почти все поголовно. Носителем какой мировой миссии может быть этот человек?

Все замерли, пораженные не столько произнесенными словами, сколько той горечью, с которой эти слова были произнесены.

После услышанного Камилл перестал считать себя эдаким обладателем невысказанной истины - такой жгучей горечи он не смог бы высказать при всем своем желании. Он, носитель не утихающей душевной боли, увидел человека, русского человека, боль которого была не меньше его собственной.

Высокий молчун оказался недолгим гостем, он еще пару раз появлялся на «кухне» и вскоре пропал.

 Фрондирующая московская интеллигенция? Нет! Проснувшаяся и возмущенная действительностью московская интеллигенция, начавшая умом понимать свою родину!