Золотая пучина

Подошла Ксюша к Безымянке. Ревмя ревел вспенённый ключ. Взошла на мост. Своими руками помогала она мужикам подтаскивать брёвна на этот мост. Остановилась. Увидела кедр, засохший, склонившийся к самой. воде. Тот самый кедр, в тени которого Ксюша варила кашу сенокосчикам в былые годы. Тот самый, что подмыла прошлый год Безымянка. Бурлили в его корнях быстрые струи. Шапки пены, большие, бурые, крутились между корней. Стоял кедр и дрожал. Тянул к ключу голые ветви.

Холодно на мосту. Ветер пронизывает. Девушка запахнула жакетку.

— Ксюша… Ксюша-а…

Девушка взрогнула. Рядом стоял Ванюшка. Глаза тревоги полны. Схватил её за руку и потянул с моста.

— Ты ково это удумала? Пошто уставилась в воду?

— С Безымянкой прощаюсь. Сила в ней, Ваня. Бежит она, а куда? Далеко, поди.

Отошла от моста вместе с Ванюшкой. Прижалась к нему.

— Ваня!

— Што, Ксюша? Што? — большая забота на лице у Ванюшки.

Хорошо, спокойно с Ванюшкой. Если б он обнял сейчас, поцеловал, так, поди, тревога разом рассеялась бы. А тревога большая. Новая жизнь начинается. Обернулась Ксюша к Ванюшке. Потянулась к нему. Ванюшка крепче сжал её руку.

— Ксюха, неужто с прииском — всё?

Сказал и голос прервался. Снова спросил:

— Неужто с прииском — всё?

— Всё, Ваня. Конец.

— А золота у тебя сколь осталась?

— Нисколечко. Всё отдала за дядю Устина.

— Всё? — Темная туча на лицо набежала. — Надо было хоть малость оставить.

— Да как же, Ваня, оставишь-то. Острогом дяде грозили.

— Жить как будем?

— Как прежде, Ваня. Может, на прииск робить наймёмся. Может, пахать зачнём.

Сильнее помрачнел Ванюшка, а Ксюша, заглядывая ему в глаза, говорила быстро, без остановки:

— Ваня, любовь наша осталась. Любовь! Дом новый. Кони. Мельница. У меня добра целые сундуки. Ванюшка, очнись. Как раньше-то жили? Припомни.

— То раньше, — и опустил голову. — В город была охота… Ну, ладно, иди на село, а я на Устиновский прииск пойду. Тятька послал караулить. Сторожей-то теперича нет, так мы с Сёмшей за сторожей. А забирать оборудование только на красной горке почнут. Иди. Я к самой свадьбе подъеду.

Шел пятый день пасхи. Хмельные, раздольные песни висели над Рогачёвым. Отблески яркого весеннего солнца позолотили расписные ставни на доме Кузьмы Ивановича. Кажется, ожили петушки на наличниках. Ожили, зашевелились среди голубых и красных подсолнухов, и тоже запели, вплетая свою весёлую песню в рогачёвское разноголосье.

В новом доме Устина окна плотно закрыты ставнями.

Вторые сутки Устин сидит в кабинете без сна, поставив локти на стол, сдавив кулаками виски. Войлоком спутаны поседевшие волосы. Мыслей нет. Далеко-далеко слышались плач Матрёны и ласковый голос Ксюши. Это было за границами пустоты, не касалось сознания. Устин повторял:

— Всё пошло кошке под хвост.

В дверь постучали. Кто-то вошел. Устин, превозмогая оцепенение, обернулся.

— Сысой?

— Я, Устин Силантич.

— А это кто? — показал Устин на людей, стоявших за спиною Сысоя.

— Эти двое — мои приказчики, со мной приехали. Эти — понятые с Новосельского края, а это вот староста.

Устин провел ладонью по лицу, словно умылся.

— Матрёна! Тащи-ка квасу.

Тяжело опустившись в кресло, он обхватил ладонями голову. Сысой вроде бы говорил о чём-то, но Устин не слышал его.

Напившись квасу, спросил:

— Каким ветром тебя сюда принесло?

— Вот те раз! Да я битый час тарахчу: к тебе приехал. Посчитаться нам надо.

— За што?

— Неужели запамятовал? — Сысой подался вперёд, прижал руку к нагрудному карману. — Расписочки тут, Устин Силантьевич поднакопились: за железо, сбруи, струмент, што у бати в долг забирал, за спирт, конешно, што золото обмывал, за тройки с лентами… — говорил полушёпотом, раздельно, будто после каждого слова черту подводил.

«Ишь, наглец косоглазый! Туда ж. Устина зорить!» Разом подкатили обиды последних дней, а из обидчиков рядом только Сысой. Перед глазами полыхнул красный туман, но Устин сумел разогнать его и похвалил себя за это. «Ишь, как я теперь — куда хочу, туда себя и ворочу».

Положил на колено Сысою широкую ладонь, сокрушенно покачал головой и сказал с затаённым злорадством:

— Дурак ты, Сысой. Эку даль попусту трясся. Другие до тебя так посчитались с Устином, што голым оставили. Как мать родила.

— А лошади на дворе?

— Што — лошади? Што?

— Домик остался. Не домик — домище. Мало одного, два осталось небось. Мельница на два постава, восемь коровёнок в хлеву.

Устин отпил ещё квасу. Усмехнулся криво.

— С Кузьмой, поди, телушек считал? Дураки значит оба. Телушки! Лошадушки! Домики! На-кось вот выкуси! — сложил волосатые пальцы в здоровенный кукиш, сунул Сысою под нос. — Мне адвокат сказал: крестьянское хозяйство зорить нельзя. Только за недоимки, а твои счета — тьфу! Жди, дурак, пока у Устина опять заведутся деньги.

— Нут-ка. А может Сысой не такой уж дурак?

— Настоящий дурак. Я дураком оказался, обглодали меня со всех сторон, как собака кость не обгложет, а те и объедков не перепало. Выходит, ты дурнее меня.