Золотая пучина

— Я не выходил из забоя полтора суток. Заставил кузнецов поставить железные двери, запер их и поехал к вам.

— Правильно. Хорошо.

— К нашему приезду фабрика будет готова для переработки богатой руды.

— Сколько, вы предполагаете, будет золота в этом кусте? — спросил Ваницкий.

— Я думаю, пудов пять. Может быть, даже семь.

— Мало. Бобра не убьешь.

— Может быть, восемь.

— Все равно пустяки. Мы добывать их не будем.

— Как? — Казимир Адамович даже привстал, опрокинув рюмку. Но Ваницкий не ответил, а ткнув пальцем в план Баянкуля, сказал:

— Казимир Адамович, нужно с нижнего штрека, с верхнего, с других восстающих — откуда угодно, гнать выработки к этому кусту и дойдя до него, ставить железные двери. Пусть будет пять, семь, девять таких железных дверей, а за ними — забои с золотой вермишелью. Понятно?

— Кажется, да… — неуверенно ответил управляющий.

Ваницкий ждал подтверждения. Он сел верхом на стул и смотрел на Казимира Адамовича пристально, как на экзамене.

— Из одного куста сделать девять богатых забоев, — нащупывал дорогу Казимир Адамович. Ваницкий чуть приметно кивнул. — И пусть идёт шепоток, — продолжал ободренный управляющий, — на Баянкуле девять забоев за железными дверями…

Ваницкий кивал.

— Слушок о хорошем золоте — это кредит. А кредит — это прибыль.

Ваницкий налил ещё по рюмке.

— Приятно с вами иметь дело, Казимир Адамович, очень приятно.

Вечером Ваницкий говорил сыну:

— Баянкуль — это такая приманка, на которую может клюнуть хорошая рыба. Какая? Ещё не знаю, Казимир Адамович будет готовить приманку, а я искать рыбку. Впрочем, рыбка, пожалуй, есть. Хорошая рыбка — белуга. Только она собирается быть здесь в июле, а это чуть рановато. Казимир не успеет приготовить приманку. Ну что ж, задержим гостей. Это сделать сумеем. — Прошелся по кабинету, потирая руки. Потом повернулся к Валерию. — Да, чуть не забыл. Тебе надо ехать в полк.

— На фронт?

— Н-нет. Ты переведён в другой полк. Он, кажется, в Акмолинске. Дыра, конечно, ужасная, я понимаю, но полк в таком состоянии, что на фронт его двинут не скоро.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ксюша нашла Михея за огородами, на лугу, среди жёлтых лютиков и голубых незабудок. Присев на корточки, он вязал ремёнными путами ноги гнедого мерина.

— С приездом, Михей.

— Спасибо…

Руки его сразу утратили сноровку и вязали путо неловко, будто впервые. Показалось Михею, что и сидит он смешно, по-бабьи, на корточках, и ответил как-то смешно.

На людях куда всё проще. Ответил бы бойко: «Здравия желаю, красавица!», «Спасибо, красавица!». А то и шутку отпустил бы, озорную, весёлую, от которой и Ксюша рассмеялась бы, и другие. А один на один — слова в горле вязли.

— Ты никак нонче с прииска воротился?

— С прииска. Кузьма Иваныч посылал.

— Тетка Матрёна наказала спросить, не видал ли на прииске Дядю Устина.

— Свата его, Егора, видал. Он сам вторую неделю Устина ждёт. Говорит, не простившись Устин уехал. Кони вернулись?

— Нет и коней, — Ксюша вздохнула, глаза у неё повлажнели. Михей успокаивал:

— Всяко бывает в тайге. Замешкался где-то. Приедет, — а про себя думал: «Если б на броду что случилось или, скажем, на зверя наткнулся — кони б домой прибежали. А тут и коней нет. Недаром на прииске шепчутся, будто его Ваницкий выслеживал».

— Значит доподлинно не знаешь про дядю? Так и скажу. Прощай покуда, Михей.

Повернулась и пошла в гору.

«Неужто сгинул Устин? — всё думал Михей. — Что ж теперь с Ксюшей-то будет? Без лошадей — не хозяйство. Придется ей, видно, другое место искать. Может статься, уйдет из села, а потом и не сыщешь…»

Тоскливо стало Михею. Один он на свете. А Ксюша — вроде сестра. Даже дороже. Нет её — и внутри что-то сосет, сосет, будто пиявки пристали. Появится — хочется взять гармошку, растянуть цветастые расписные меха, спеть такое, что ни разу не пел никому.

Когда весной лягнул его табунный жеребец, и Михей валялся, как продранный куль, она приходила к нему, приносила пищу. Не брезгала рану обмыть. Многим не брезгала тогда Ксюша: мало ли бед случалось с впавшим в беспамятство человеком. Выходила Михея. И сделала это просто, как доила коров, косила траву или стреляла белку из отцовского длинностволого ружья.

Михею, да и всем тогда показалось, что не без умысла ухаживала девушка за брошенным, больным человеком. Даже вдовушки — подруги Михея, и те испугались людских пересудов, а Ксюша ходила к нему среди белого дня, невзирая на ухмылки соседей. Хорошо знал Михей, как надо благодарить за бабью заботу. Обнял как-то Ксюшу за плечи, ущипнул тугую девичью щеку и получил звонкую оплеуху.

Целый день не было Ксюши. Пришла поздно вечером. Умыла его, перевязала рану, но прежде показала кулак.

— Ежели што, не посмотрю и на хворость твою.

Михей много раз щипал девок. Они визжали, делали вид что сердятся, но жались к нему. Сейчас Михей понял, что девки разделились для него на две неравные части — на Ксюшу и всех остальных.

— Ксюша! — Михей сорвал узду с мерина, привычно хлопнул его ладонью по крупу и побежал по тропе вдогонку. — Ксюша-а-а…

Хотелось сказать многое. В думах всё получалось складно, а сейчас слова будто попрятались.