Золотая пуля

Все вранье.

Ничего этого я не помню. Я очнулся где-то на третий день, когда мама начала кричать, угрожая однорукому старику. Патроны кончились, но мать включила вторую истерическую, я пришел в себя от того, что обмочил штаны, и на руках пополз на крик.

– Поворачивай, – каркал дед, потрясая винтовкой, – гони отсюда, дура.

– С дороги! – кричала мать, размахивая автоматом без единого патрона.

– Здесь нельзя. Ты тупая? Тупая? Это Костяная равнина!

– Мне только похоронить.

– Да нельзя сюда! – отчаялся дед и швырнул винтовкой в мать. Она зашипела и бросила в деда автоматом. Оба синхронно наклонились, схватили оружие, щелкнули затворами.

– Тьфу, дура, – обиделся дед, засунул в рот ком седого табака и принялся жевать. Эни сидела у двери трейлера, я подполз, положил голову ей на колени, она бездумно запустила мне пальцы в волосы.

– Превратитесь же, – заныл дед. За его спиной, перегораживая проезд в узкой, как порез, расщелине, стоял ржавый фургон без колес. Из трубы на крыше курил робкий дымок. Борт фургона был пробит сотней пулевых, из отверстий торчало разноцветное тряпье.

– А мы уже, – мать полезла в трейлер, перешагнула через меня и завелась. Мы двинули прямиком на фургон деда, уперлись ему в борт, старик смешно матерился и размахивал руками, но сделать ничего не мог, колеса несколько раз провернулись, нас накрыло парашютом пыли, фургон заскрежетал и сдвинулся. Ровно настолько, чтобы впустить нас на землю первой войны.

Сюда приходили умирать. А мы решили здесь все начать сначала.

16. Дальние страны

На сто миль вокруг умирала сама память о земле, белое, припорошенное песчаным пухом стекло, оплавленный труп почвы, трейлер скользил по нему, как по льду, приходилось красться едва ли не десять миль в час. Иногда под колесами что-то звучно лопалось. Мы подпрыгивали, гадая, конец ли покрышкам, но трейлер продолжал ровно бороздить это зеркальное море.

Затем стекло сменилось на кожу. Эта земля глубоко болела. Тут и там торчали конусы, из которых беспрестанно пер густой магматический гной, он кипел и пузырился, мы искали путь меж бормочущими озерами, испарения затягивали окна, в тени корней рухнувших древесных гигантов копошились многорукие тени. С лица мамы градом катился пот, Эни сидела рядом и утирала его подолом. Мы стискивали зубы и молились, чтобы нас не подвел мотор.

Пустыню – врожденного врага человека – обычную, растрескавшуюся пустыню мы приветствовали едва ли не как любимого родственника. Наконец-то мы смогли остановиться и без опаски выйти размять ноги. Между нами и Андратти было никак не меньше трехсот миль.

Солнце висело в футе над макушкой. Оно никуда не спешило, прожаривая наши кости на медленном огне. Всю кожу, какую смогли, мы спрятали под слоем тряпок. Ветер пытался пробраться в рот и выпить последнюю слюну. Мы зашли в трейлер, отец приветствовал нас хрипом. Его одежду мы поделили промеж собой, он лежал в проходе, пальцы конвульсивно скребли резиновый коврик, и я с каким-то суеверным ужасом увидел, насколько он несуразный: ломкие, слишком длинные руки, кривые волосатые ноги, смерть свела их углом, точно отец решил оседлать бревно, брюхо, будто отдельная, прицепленная ради смеха часть, не бурдюк даже, какая-то колбаса из человека.

– Едем, – впервые за много часов сказала мать. Из треснувшего уголка рта вниз капнула кровь. Эни облизнула палец и стерла ее с лица мамы.

Мы видели рощи, деревья в них стояли как скелеты, мы видели кости, похожие на сожженные деревья, мы видели круглые опухоли размером с дом, из них торчали двадцатифутовые волосы или рога, ветер колыхал их с треском, а в порах, которые ноздрили опухоли тут и там, гнездились птицы. На равнину возвращалась жизнь. Песок разрывали длинные косы травы.

За пять миль до дна бензобака мы наткнулись на костяк крылатого ящера. Он лежал, вымытый из песка, девственно-белый, вспоминал миллионы лет своего царства. Бесполезная груда костей. Приметное место. Здесь мы решили закопать отца.

Хоронить мама пошла одна.

Сама вырвала реаниматоры из его шеи, замотала тело в плед и на этой самодельной волокуше утащила в пустыню. Не позволила нам смотреть, как копошатся, затихая, в песке его пальцы. Помню, Эни рыдала навзрыд. Я даже испугался, что она сейчас переломится пополам, хрупкая веточка, схватил ее и держал, пока она выплевывала мне в грудь поспешные горячие слова, благодарила, цеплялась, какой я молодец, что не бросил, вынес отца, тащил на себе, невзирая ни на что. Кто кого вынес?

Вернулась мать, и мы двинули дальше.

Все это время они плакали, молились, сбивчиво рассказывали мне, как взорвалась первая ракета, как я тащил на себе отца – калейдоскоп почему-то показывал, что это Эни вынесла меня из мясорубки. Видения врывались внезапно, обрубали актуальную картинку, точно кто-то вставлял в прорезь моего черепа слайд от диафильма.

Земля ревела и ворочалась, выпуская погребенного великана. Желтая пыль завивалась смерчем от моста, в который угодила боеголовка. Горлум сослужил мне посмертную службу. Геометка в его пасти.