Золотая решетка

- Я ничего и не говорю, только не вы одна хотите попасть отсюда в Мулэн. Поэтому не сажайте с собой никаких других пассажиров, чтобы вам проезд дешевле стоил. Пускай ждут.

Из маленькой табачной лавочки Агнесса написала несколько слов Викторине, а также Мано и сообщила им, что демаркационную линию ей еще не удалось пересечь, но что теперь ждать уже недолго и что это ее последнее послание отсюда, а дальше придется пользоваться услугами межзональной почты. Письмо Мано она написала на открытке с изображением какого-то местного довольно безобразного монумента и, не удержавшись, добавила на его счет несколько шутливых слов. Потом пошла на площадь, села на лавочку и стала ждать назначенного часа. На солнышке играли ребятишки, казалось, все здесь дышит свободой, миром. Усталость после ночи, проведенной под замком, даже мигрень, как обручем сжимавшая виски, мало-помалу отступили.

Хозяин машины за один час докатил ее до Ла Мадлен, предместья Мулэна, расположенного против моста через Алье. Не дожидаясь просьбы, он доставил Агнессу с ее пожитками прямо к арке казармы, где помещались все" учреждения, ведающие пропусками. Агнесса расплатилась с ним, но он потребовал еще на чай.

Перед ней лежал пустынный двор казармы, и Агнесса решила, что раз здесь нет людей, дело пойдет быстро. Сообразуясь с бесчисленными надписями и указателями, она двинулась по лестницам и коридорам и в одном из залов, где, должно быть, раньше размещались солдаты, так как нижняя часть стен была окрашена в черный цвет, обнаружила человек тридцать, которые, сидя на скамьях, ждали своей очереди. Прямо напротив барьер, идущий параллельно окнам, отделял от толпы немногочисленный чиновничий ареопаг. Агнесса приблизилась к барьеру. Люстриновый нарукавник сунул ей из-за перегородки деревянную дощечку с очередным номером - семьдесят первым. И номер семьдесят первый занял свое место на скамье и начал ждать. Дверь из соседней комнаты открылась, и оттуда выкрикнули номер тридцать восемь.

Судя по тому, сколько времени проводил в соседней комнате каждый вызванный, Агнесса рассчитала, что ее очередь может не дойти до закрытия, час которого был указан в объявлении, прибитом к дверям. Она всполошилась: ей во что бы то ни стало надо попасть на вечерний поезд. Она снова подошла к барьеру. Ей объяснили, что выданные номерки идут не подряд, некоторые пропустили свою очередь. Что касается людей, сидевших на скамейках, то всех считать не следует: многие уже "постоянные", другими словами, их прошения циркулируют из канцелярии в канцелярию со вчерашнего, а то и с позавчерашнего дня и еще не вернулись. Но Агнесса продолжала стоять, не снимая рук с барьера, с таким видом, словно ничего не поняла.

- Впрочем, - пояснили ей в заключение, - если канцелярия закроется,

Агнесса вернулась на место. Сидя среди покорившейся своей участи толпы, она запрещала себе даже думать о каких-нибудь льготах. Несомненно, каждый из этих чающих аусвейса имел свою причину, не менее уважительную, чем ее, а возможно, и еще более вескую. Да и что она может сделать? Назвать себя. Ее отец, братья распространили свою деятельность на всю Францию, и нередко ссылка на имя Буссарделей приносила успех; тетя Эмма в совершенстве пользовалась этим нехитрым приемом, чтобы открывать любые двери и при случае расшевелить чиновников. "Я себя назвала, - рассказывала обычно тетя Эмма. И все пошло как по маслу". Не те теперь нравы, не те времена, подумалось Агнессе. Кто знает, найдется ли здесь хоть один чиновник, которому имя Буссарделей что-то говорит? Нет, нужно сидеть, как сидят все остальные, положиться на милость судьбы.

На память ей пришло также имя Тельмы Леон-Мартен. Вполне можно попытаться позвонить ей по телефону в Виши. Но Агнессе стало почему-то противно при этой мысли, да, впрочем, она и не была уверена в том, что застанет Тельму на месте, равно как и в том, что та достаточно влиятельная особа.

Она ждала. Отлучалась она только два раза и то на короткое время; обратно она возвращалась чуть ли не бегом, боясь, что во время ее недолгого отсутствия вызовут ее номер. Снова началась мигрень. Сидя на скамейке, Агнесса чувствовала себя безыменной, безликой, бессильной, даже не жертвой безжалостного механизма, но чем-то посторонним, отброшенным прочь от этого механизма, в который она тщетно и безнадежно старалась проникнуть.

Незаметно наступил вечер, и атмосфера в зале изменилась. На окнах изнутри закрыли ставни, спустили черные занавеси: пришел час затемнения; чиновники подтянули к себе поближе электрические лампочки, висевшие на шнуре со специальным блоком, и из-под синих бумажных абажуров свет падал только на этих привилегированных. А по ту сторону барьера зал тонул во мраке, и люди, сидевшие на скамейках, устало ссутулившись, дремали.