Золотая рыбка

Я чувствовала себя пустой и усталой. В каком-то кафе возле трамвайной станции я встретила Жана Вилана. Он сказал, что приехал слушать лекции в Гарварде, а вообще-то преподает французский в чикагском «Альянсе»[17]. Он был невысокий, лысоватый со лба, зато глаза красивые, зеленые, чуть затуманенные, и хорошая улыбка. Весь остаток дня мы проговорили. Бродили по улицам, заходили то в одно кафе, то в другое. Голос у него был низкий — я хорошо его слышала, — и большие красивые руки. Наверно, никогда в жизни я столько не говорила, мне казалось, что у меня уже много лет не было случая поговорить ни с кем вот так, как с дедом Хакима. Мы укрывались от дождя под деревьями в парке, совсем намокнув, заходили в кафе. А когда стемнело, оказались в его комнате в гостинице «The Inn», на последнем этаже, с окном на Массачусетс-авеню.

Теперь мы не могли по-настоящему разговаривать, из-за моего глухого уха — здоровое просто устало. В голове у меня звенело, я чувствовала там пустоту, мне не хотелось думать о том, что произошло у Сары. Я несла какую-то ерунду, а Жан толковал о своем. Он рассказывал о счастливом детстве, о братьях и сестрах, Бретани, Париже. Время от времени мы смеялись, словно над удачной шуткой.

Уходить было слишком поздно. Да и ни за что на свете я не вернулась бы сейчас к Саре. Мы ели соленое печенье из холодильника, пили из маленьких бутылочек джин и водку.

Настало утро, я так и не поспала. Жан прилег на диван, он выглядел бледным и усталым, отросшая щетина казалась тенью на его лице. Я думала о том, что, когда мы выйдем, в гостинице меня примут за его любовницу, а то и просто за шлюшку на одну ночь.

Мы пошли завтракать в гостиничное кафе во внутреннем дворике. Выпили много чаю, ели яйца, фасоль. Жан улетал в Чикаго в полдень.

А я вернулась к Саре.

Но с этого дня все было из рук вон плохо. Не знаю, что Юп наговорил Саре, но она стала со мной ведьма ведьмой. Я хотела сказать ей правду, но какой толк? Она бы мне все равно не поверила. Женщина всегда будет держать сторону своего мужчины, даже если она обманывается, даже если ее обманывают.

И тогда я купила билет на автобус, уложила в пляжную сумку все тот же обшарпанный приемник и книгу Франца Фанона, на память о Хакиме — вот и все мои пожитки, — и уехала в Чикаго.

Я больше ничего не боялась. Мне было по плечу потягаться с целым светом. Не прошло и двух дней с моего приезда, как я нашла работу в отеле на Кэнал-стрит, у мистера Эстебана — для всех он был Эль Сеньор, беженец с Кубы. Он нанял меня убирать и мыть стаканы в баре в «счастливый час» — это когда валом валили пассажиры с очередного автобуса. В этом баре чернокожая певица, на Сару совсем не похожая, коверкала блюзы под аккомпанемент усталого пианиста. Я сняла комнату в Саут-Робинсон — просто увидела в одном доме объявление в окне первого этажа, как в кино. Дом был старый, кособокий, из серого дерева, с крылечком и зеленой шиферной крышей, над которой торчали две кирпичные трубы.

Через какое-то время пианист приболел, и за пианино села я. Вот когда мне пригодились уроки Симоны и Сары. Я играла по памяти, без нот, они мне были не нужны. Все стало просто: я зарабатывала пятьдесят долларов за вечер, четыре вечера — и расплатилась за жилье. Меня кормили в отеле, перед тем как выйти на эстраду, я ела стейки, тигровых креветок и до завтрашнего ужина могла продержаться на молоке и поп-корне. Хозяину нравилась моя музыка. Он приходил в зал, когда я играла, садился со стаканом газировки и слушал. А потом уволилась певица, и он предложил ее место мне — теперь я и пела, и играла. Я исполняла Сарин репертуар — Билли Холидэя [так в бумажном оригинале — Прим. верстальщика], Нину Саймон. А иной раз импровизировала, вспоминая нашу музыку, ту, что звучала в переходах на «Реомюр-Себастополь», на крыше башни на улице Жавело. Так просто — фортепьянный ритм, раскаты далекой грозы, громыханье машин на проспектах и отрывистые, лающие выкрики рубщиков сахарного тростника на плантациях Санто-Доминго: «Aya! Уах!»

Эль Сеньор говорил мало, но по тому, как он чуть откидывался на стуле и щурил глаза, затягиваясь сигаретой, я видела, что ему нравится. Люди в баре пили, я не обращала на них внимания, только для него, пожалуй, и пела. Я пыталась представить себе его жизнь, думала о том, какие пути привели его сюда. Наверно, он раньше был полковником кубинской армии или мировым судьей — до прихода Кастро. Мне казалось, что он вполне похож на мирового судью. Я видела его только вечерами в баре, за стаканом газировки — и никогда больше. Он жил один во флигеле за отелем, в конце аллеи. Сам ничем не занимался, даже расчетами со служащими. Деньги после каждого выступления платил мне Самбо, его правая рука.