Золотая тетрадь

— Англия, — сказала Молли. — Англия. Возвращение на этот раз далось мне тяжелее, чем обычно. Еще на борту теплохода я начала ощущать, как жизненные силы меня покидают. Вчера я ходила по магазинам и смотрела на эти милые приличные лица, все вокруг такие любезные, и такие респектабельные, и такие чертовски скучные.

Она быстро выглянула из окна, а затем решительно повернулась к нему спиной.

— Нам бы лучше смириться с тем обстоятельством, что и мы, и все, кого мы знаем, скорее всего всю свою жизнь так и проведут, ворча и жалуясь на Англию. Однако же мы здесь живем.

— Я собираюсь вскоре снова уехать. Я бы уехала завтра, если бы не Томми. Вчера я была на репетиции в театре. Все мужчины в труппе — голубые, не считая одного, которому шестнадцать лет. Так что же я здесь делаю? Все время, пока я путешествовала, все происходило естественно, мужчины относились ко мне, как к женщине, я чувствовала себя прекрасно, никогда не вспоминала о своем возрасте, никогда не думала о сексе. У меня случилась парочка приятных и веселых любовных приключений, ничего вымученного, все легко. Но как только твоя нога касается местной почвы, ты сразу собираешься, внутренне подтягиваешься и напоминаешь сама себе: «Будь осторожна, все эти мужчины — англичане. За редким исключением». И ты сразу становишься неуклюжей и сексуально озабоченной. Что может быть хорошего в стране, в которой полным-полно искореженных людей?

— Ты попривыкнешь за пару недель.

— Я не хочу привыкать. Я уже чувствую, как во мне нарастает сопротивление. И этот дом. Его снова нужно красить. Я просто не хочу даже и начинать: красить, развешивать занавески. Почему здесь все превращается в такую тяжелую работу? Не то что в Европе. В Европе человек спит за ночь пару часов и встает счастливым. А здесь мы высыпаемся и с большим трудом…

— Да, да, — сказала Анна, смеясь. — И я уверена, что год за годом, каждый раз, когда мы будем откуда-нибудь возвращаться, мы будем произносить друг перед другом одну и ту же прочувствованную речь.

Совсем близко, под землей, прошел поезд, и дом задрожал.

— И с потолком надо что-то делать, — добавила Анна, посмотрев наверх. Ближе к концу войны на дом упала бомба, крыша была пробита, и дом пустовал два года, открытый всем дождям и ветрам, свободно гулявшим по комнатам. Потом его отремонтировали. Но до сих пор, когда проходили поезда, было слышно, как строительная крошка тонкими струйками стекает под гладкой свежевыкрашенной поверхностью стен. Через потолок проходила трещина.

— Проклятье, — сказала Молли. — Даже думать об этом не могу. Но наверное, придется этим заняться. Ну почему это так, почему только здесь все, кого знаешь, пытаются сделать хорошую мину при плохой игре, пытаются бодро нести свое бремя.

Она смахнула слезы, застилавшие ей глаза, и снова склонилась к духовке.

— Потому что это — та страна, которую мы знаем. Другие страны — это такие места, находясь в которых мы не думаем.

— Это не совсем так, и ты это знаешь. Ну ладно. Давай поскорее выкладывай новости. Через минуту я подам обед.

Теперь наступила очередь Молли излучать чувство одиночества и непонятости. Ее руки, патетичные, стоические, упрекали Анну. Что касается Анны, она в это время думала: «Если я сейчас соглашусь поддержать этот настрой и приму участие в очередном заседании на тему „Что случилось с мужчинами“, домой я уже не пойду, я останусь на обед и на весь день, мы с Молли обе будем чувствовать тепло и дружескую близость, все преграды растают. А когда мы расстанемся, неожиданно придет чувство недовольства и обиды, потому что, в конечном итоге, мы бываем по-настоящему верны только мужчинам, но не женщинам…»

Анна уже была готова сесть и отдаться этому настроению. Но она не сделала этого. Она подумала: «Я хочу покончить с этим делом, закрыть тему мужчины vs. [5]женщины, остановить этот поток жалоб, попреков, предательств. Помимо всего прочего, это нечестно. Мы избрали определенный образ жизни, зная, что за это придется платить, а если мы и не знали этого тогда, то знаем сейчас, тогда к чему эти жалобы и стоны… и, кроме того, если я не проявлю осторожности, наши отношения с Молли опустятся до уровня клуба старых дев-близнецов, где мы сидим и говорим друг другу: „А помнишь ты, как тот мужчина, ну, как там его звали, сказал бестактность, а случилось это, должно быть, в 1947 году…“»

— Ну, давай же, — сказала Молли, оживленно и резко, обращаясь к Анне, которая вот уже некоторое время просто стояла и молчала.

— Хорошо. Я правильно понимаю, что о товарищах ты говорить не хочешь?

— Во Франции и в Италии интеллектуалы денно и нощно обсуждают Двадцатый съезд и Венгрию, уроки и перспективы, ошибки и выводы.

— В таком случае, поскольку у нас — все то же самое, хотя, слава Богу, многие уже от этих разговоров заскучали, я эту тему предлагаю опустить.

— Хорошо.

— Но, думаю, о трех товарищах я все же расскажу, — ну так, совсем немного, — поспешно добавила Анна, заметив, как Молли скривилась. — О трех доблестных сынах рабочего класса и профсоюзного движения.

— И кто они?

— Том Уинтерс, Лен Колоун, Боб Фаулер.