Золотая цепочка

— В нумизматическом. В 1943 году из музея одного прифронтового города похитили уникальную коллекцию старинных золотых монет, в том числе и древнеперсидских туманов. Спустя больше десятка лет несколько монеток промелькнули у спекулянтов. Кто-то пустил исторические ценности в розничную продажу. Спекулянты и навели на Матвейчика, который дал им монеты на комиссию. Но тот бесследно ушел от нас в ресторане «Балчуг». И вот со дна того же колодца на даче мы извлекли резиновый мешок, а в нем остатки музейной коллекции.

Кашеваров быстро, словно бы от удара, сомкнул веки, сказал с горькой усмешкой:

— Глубокий, однако, колодец, прямо-таки бездонный, — он прикинул что-то в уме и продолжал покладисто: — Что же, видно, и впрямь вы правы: вселил в меня папаша преклонение перед золотым тельцом. Каюсь, не устоял, слаб, должно быть, оказался душой. Скупал. Страсть коллекционера. Я полагаю, суд поймет мои чувства.

— Нет, суд вас не поймет. Вернее, не поверит в благородную страсть коллекционера. Коллекционеры не грабят музеи. А тот музей в прифронтовой полосе вы взяли собственноручно. Кстати, по какому праву выдаете вы себя за фронтовика? В прифронтовой полосе, в интендантствах вы служили, но на передовой — ни одного дня. И не надо благородного негодования. Вот посмотрите… — Зубцов раскрыл перед Кашеваровым папку. — Это отпечатки ваших пальцев на стаканах из-под кофе. Мы с вами выпили его порядочно. Это отпечатки на древних монетах в колодце, а это отпечатки, оставленные грабителем на стекле шкафа, где хранились монеты. Криминалисты утверждают, что все отпечатки принадлежат Степану Кондратьевичу Кашеварову.

Брови Кашеварова всползли вверх, но голос прозвучал почти спокойно:

— С наукой, само собой, не поспоришь. Может, и наследил где. Запамятовал уже. Ведь давность…

— Видно, плохо Кодекс читали. — Зубцов усмехнулся. — Не распространяется давность на тех, кто скрылся от наказания или совершил новое преступление. А вы и скрылись, и совершили не одно.

Кашеваров сидел облокотись на стол. Подернутые дымкой, смутно проступали сизые таежные взгорья. «Горит, что ли, где-то. Таежный пал — самое страшное… — Кашеваров поймал себя на этой привычной с детства тревоге и усмехнулся беззвучно. А какое, собственно, ему теперь дело до лесных пожаров? Если даже вся тайга станет сплошным пепелищем, в судьбе Степана Кашеварова, точнее, Степана Филина, ровным счетом ничего не изменится. И до конца дней смотреть ему на тайгу, на пашни, на быстрые и на сонные реки, на городской асфальт и на траву деревенских околиц только через решетку.

Наказание! А было ли преступление? Нет, не по закону. Тут, в конце концов, кто кого пересилит: закон тебя или ты сумеешь ускользнуть. И в этом — высшая радость. Годы и годы противоборствовал закону, годы и годы заставлял себя верить, что ни в чем не преступал перед людьми.

И верил. А вот в решающий момент рука дрогнула. Надо было самому открыться Карасеву, всучить ему цепочку, пусть бы выложил ее перед старухой. Так нет же, тянул, выжидал и дождался: опередил Зубцов дня на два. Два дня — только и всего! Тянул. В милицию явился, думал обелить себя. Карасева подставить, а самому… Эх, судьба-индейка…»

Кашеваров выпрямился, провел руками по лицу. Снова зашуршала под пальцами запущенная щетина. Он поморщился и спросил зло:

— А ради чего я должен был поступать иначе?

— Вы человек далеко не примитивный. Отлично знаете меру добра и зла.

— Добро и зло, справедливость! Иметь в десятки, а может быть, и в сотни раз больше, чем имеют разные законопослушные граждане. Иметь потому, что я не фетишизирую закон. Потому что я предприимчив, находчив, смел. Разве это не справедливо? В большинстве цивилизованных стран, в отличие от нашей, коммерция — отнюдь не преступление. Самосознание, что я владею ценностями, недоступными другим, доставляло мне высочайшее, почти сладострастное наслаждение. Пусть лишь один я знал истинную свою цену, эта цена доставляла мне радость. А совесть… Ведь ни я, ни мои сподвижники никого не убили, не ограбили. Мы только занимались коммерцией в соответствии с законами коммерции. Так что совесть моя вполне спокойна.

— Даже когда ломали жизни таким, как Глеб Карасев, — Зубцов не сдерживал возмущения. — Ведь Карасев не один на вашем счету.

— Чем же это я сломал Карасева? Самородочки-то прикарманивал он вполне самостоятельно.