Золотая жатва. О том, что происходило вокруг истребления евреев

Бывали и накладки, мешавшие некоторым работать, были более и менее золотоносные участки кладбища. Так называемый «банкир Белжеца», владелец местного кирпичного завода, например, имел команду «ныряльщиков в выгребную яму» — копателей, работавших в окрестностях отхожего места, откуда доставали исключительно богатую добычу. Скорее всего, евреи, лишившиеся надежды и понимавшие, что их ждет, последним жестом протеста бросали туда ценности, вместо того чтобы, как было приказано, отдавать их своим палачам[40]. В выгребной яме наткнулись также на маленькие скелеты, как можно предположить, утопленных там еврейских детей. Об эксплуатации же окрестным населением праха миллиона евреев, убитых в Освенциме, бывший работник Государственного музея Освенцим-Бжезинка пишет на интернет-форуме: «Эта сделка была основана на том, что под покровом ночи кули с прахом грузили на какое-нибудь транспортное средство, а потом промывали их в Висле. Да! Именно так, как делалось иногда во время золотой лихорадки на Диком Западе. <…> Не секрет, что все Плавы, Харменже и половина Бжезинки вымощены еврейским золотом. Еще долго после войны каждый день приезжали целые караваны с “урожаем” на “промывку”, притом из очень отдаленных деревень»[41].

В журнале лесного отдела, действовавшего в Подлясе через год после окончания войны, мы находим упоминание о «контрибуции» с населения, перекапывавшего прах евреев, убитых в Треблинке[42]. Таким путем остатки «еврейского золота», не попавшие в казну Рейха, через посредничество копателей укрепляли после войны бюджет антикоммунистического подполья. Грабеж еврейского имущества был существенным элементом циркуляции благ, составной частью структур социально-экономической жизни на этих землях, а тем самым — общественным явлением, а не отклонением от нормы у группки аморальных типов[43].

Попытка нормализации

На нашем снимке, как он ни таинственен и как ни требует пояснений, можно заметить некоторые «эвфемизмы»: ситуация страшно напоминает нечто мирное, нечто такое, что, если понять, а не оттолкнуть от себя, может вызвать первобытный страх. Глаз зрителя задерживается прежде всего на людях и лишь затем обращается к черепам и костям; осознание, что лежит перед этими людьми, что это такое, наверняка займет некоторое время. Перед нами столкновение двух порядков. С одной стороны, живые и здоровые люди, энергия жизни и движения, с другой же недвижные кости и черепа — по сути, уже предметы, вещи. В нашей культуре встреча этих двух рядов обычно происходит в ритуализованном порядке, в особых, четко обозначенных ситуациях, к которым вид на фотографии не принадлежит. Мертвое тело скрыто в гробу или накрыто саваном. С поверхности земли его прячут очень быстро, иначе его запах не дает нам жить. Кости, если их видно, в научных целях или для предостережения собраны в скелет (тем самым сохраняется хоть что-то от личности), а череп и скрещенные берцовые кости служат распространенным знаком, предостерегающим об опасности заражения или удара электрическим током.

В христианской символике череп и кости — это memento mori, символ, изображавшийся когда-то вместе с орудиями мучений Христа: гвоздями, молотком, клещами (здесь: лопаты, палки, оружие?). Череп и кости означают также Голгофу: череп у основания креста должен был принадлежать праотцу Адаму. Эти знаки-символы наверняка были известны людям, находящимся на снимке: они наверняка католики, потому что именно католики населяли окрестности Треблинки. Эти лица видели черепа и сКРЕЩенные кости в костеле. И поразительно, что черепа и опирающиеся на них скрещенные берцовые кости находятся в самом центре ряда человеческих костей, а кольцо людей стоит симметрично вокруг них, полукругом справа и слева от этого центра. На не столь любительской фотографии череп с костями стал бы фокусом снимка, а здесь фокус находится где-то на переднем плане.

Как попытку нормализовать эту страшную ситуацию, придать ей смысл можно истолковать укладку черепов и костей в порядок, чтобы они образовывали фигуру memento mori, чтобы они либо автоматически отпугивали, либо вписывались в религиозный (христианский) строй мира. Следует заметить предположительно отстраняющий жест лица или лиц (скорее всего, женщин), укладывавших в порядок кости и «христианизировавших» еврейские останки, потому что именно такой символический словарь был им доступен в отношении человеческих костей.

Бережливость

«Со времен Гомера, — пишет Теодор Адорно, — языковый обычай связывает понятия добра и богатства». Это моральная идея, «которая прямо выводится из существования угнетателей». Христианство отрицает этот тезис, «но особая богословская премия за добровольную бедность говорит о том, как глубоко в общее мнение проникла идея моральности обладания»[44]. Поэтому благо и добро — синонимы. Вещи, даже не столь ценные, — добро сами по себе, поскольку являются результатом труда, усилия. Их добрая сторона — то, что они полезны. В доме, в хозяйстве всё может пригодиться.