Центральным психо-экономическим фактом в годы оккупации остается несомненное исчезновение из сферы торговли и посредничества миллионной массы евреев <…> [и] инертное и автоматическое стремление польской стихии занять место, оставленное евреями. <…> Разве формы, в которых произошло это вытеснение, и способ, каким наше общество желало и желает этим воспользоваться, были моральны и приемлемы? Хотя бы я отвечал только за себя и не нашел никого, кто бы меня поддержал, — буду повторять: нет, стократно нет. Эти формы и эти надежды были постыдными, аморальными и низкими. Кратко говоря, экономическое и моральное отношение среднего поляка к трагедии евреев выглядело так: немцы, убивая евреев, совершили преступление. Мы бы так не сделали. За это преступление немцы понесут кару, немцы замарали свою совесть, но мы-то — мы-то получили выгоду и будем получать ее и дальше, не бередя совесть и не пачкая руки в крови. Трудно найти более мерзкий пример морали, чем такие представления в нашем обществе. <…>
Способы, которыми немцы ликвидировали евреев, ложатся на их совесть. Но реакция на эти формы ложится на нашу совесть
[выделено автором. —Подводя итог, следует помнить, что в конечном счете еврейская собственность, которой завладело во время оккупации население польских городов и деревень, осталась в его руках, поскольку евреи во всей Европе, в том числе и в Польше, были истреблены немцами. Часть коренного населения активно включилась в процесс грабежа; большинство же смотрело на происходящее с удовлетворением. Но хотя, в первую очередь, таким образом был использован случай, предоставленный исторической конъюнктурой (т. е. нацистами), следует признать: когда случай подвернулся, им воспользовались без особого сопротивления.
А что же католическая церковь?
Анализируя сцены преступления в Едвабне, польский литературовед Пшемыслав Чаплиньский делает поразительное открытие, как он пишет: